Роман «Собор Парижской Богоматери. Краткий пересказ романа виктора гюго "собор парижской богоматери"

Роман «Сбор Парижской Богоматери» – одно из наиболее знаменитых произведений французского классика Виктора Гюго. Опубликованное в 1831 году, оно и по сей день не теряет своей актуальности. Его центральные персонажи – горбун Квазимодо, цыганка Эсмеральда, священник Клод Фролло, капитан Феб де Шатопер – стали настоящими мифами и продолжают тиражироваться современной культурой.

Замысел написать исторический роман об эпохе средневековья возник у Виктора Гюго приблизительно в 1823 году, когда в свет вышла книга Вальтера Скотта «Квентин Дорвард». В отличие от Скотта, который был мастером исторического реализма, Гюго планировал создать что-то более поэтическое, идеальное, правдивое, величественное, то, что «заключит Вальтера Скотта в оправу Гомера».

Сконцентрировать действие вокруг парижского Собора Нотр-Дам – идея самого Гюго. В 20-е годы XIX века он проявлял особенный интерес к архитектурным памятникам, неоднократно посещал Собор, изучал его историю, планировку. Там же он познакомился с настоятелем аббатом Эгже, который отчасти стал прототипом Клода Фролло.

История создания романа
Из-за занятости Гюго в театре, написание романа продвигалось довольно медленно. Однако когда под страхом солидной неустойки издатель сказал Гюго дописать роман до 1 февраля 1831 года, прозаик сел за работу. Жена писателя, Адель Гюго, вспоминает, что он купил себе бутылку чернил, огромную фуфайку до пят, в которой буквально тонул, запер на замок свое платье, чтобы не поддаться искушению выйти на улицу, и вошел в свой роман, как в тюрьму.

Завершив произведение в срок, Гюго, как всегда, не хотел расставиться с полюбившимися героями. Он был настроен писать продолжения – романы «Кикангронь» (народное название башни старинного французского замка) и «Сын горбуна». Однако из-за работы над театральными постановками Гюго был вынужден отложить свои планы. Мир так и не увидел «Кикангрони» и «Сына горбуна», зато у него осталась ярчайшая жемчужина – роман «Собор Парижской Богоматери».

Автор крепко задумался над глубоким смыслом этого послания из прошлого: «Чья страждущая душа не пожелала покинуть сей мир без того, чтобы не оставить не челе древней церкви этого стигмата преступлений или несчастья»?

Со временем соборную стену отреставрировали, и слово исчезло с ее лица. Так все предается забвению через время. Но есть кое-что вечное – это слово. И оно породило книгу.

История, которая разворачивалась у стен Собора Парижской Богоматери, началась 6 января 1482 года. Во Дворце Правосудия проходит пышное празднование Крещения. Ставят мистерию «Праведный суд пречистой девы Марии», сочиненную поэтом Пьером Гренгуаром. Автор переживает о судьбе своего литературного детища, но сегодня парижская публика явно не настроена на воссоединение с прекрасным.

Толпа без конца отвлекается: то ее занимают озорные шутки беснующихся школяров, то экзотичные послы, прибывшие в город, то выборы потешного короля, или шутовского папы. Им, по традиции, становится тот, кто скорчит самую невероятную гримасу. Бесспорным лидером в этом состязании становится Квазимодо – горбун Нотр-Дама. Его лицо навечно сковано уродливой маской, так что ни один местный шут не может с ним состязаться.

Много лет назад уродливым свертком Квазимодо был подкинут к порогу Собора. Его вырастил и воспитал церковный настоятель Клод Фролло. В ранней юности Квазимодо был определен в звонари. От гула колоколов барабанные перепонки мальчика лопнули, и он оглох.

Впервые автор живописует лицо Квазимоды сквозь проем каменной розетки, куда нужно было просунуть рожу каждому участнику шуточного состязания. У Квазимодо был отвратительный четырехгранный нос, подковообразный рот, крохотный левый глаз закрывала рыжая бровь, а над правым нависла уродливая бородавка, зубы его были кривы и походили на зубцы крепостной стены, что нависали на растрескавшуюся губу и раздвоенный подбородок. Кроме того, Квазимодо был хромым и горбатым, его тело изгибалось неимоверной дугой. «Поглядишь на него – горбун. Пойдет – видишь, что хромой. Взглянет на вас – кривой. Заговоришь с ним – глухой», – шутит местный заводила Копеноль.

Таким оказывается шутовской папа 1482 года. Квазимодо наряжают в тиару, мантию, вручают посох и поднимают на импровизированном троне на руки, чтобы осуществить торжественное шествие по парижским улицам.

Красавица Эсмеральда

Когда выборы шутовского папы подходят к концу, поэт Гренгуар искренне надеется на реабилитацию своей мистерии, но не тут то было – на Гревской площади начинает свой танец Эсмеральда!

Девушка была невысока ростом, но казалась высокой – так строен был ее тонкий стан. Ее смуглая кожа отливала золотом в свете солнечных лучей. Крошечная ножка уличной танцовщицы легко ступала в своем изящном башмачке. Девушка порхала в танце на персидском ковре, небрежно брошенном под ноги. И всякий раз, когда ее сияющее лицо возникало перед завороженным зрителем, взгляд ее больших черных глаз ослеплял, как молния.

Однако танец Эсмеральды и ее ученой козочки Джали прерывает появившийся священник Клод Фролло. Он срывает со своего воспитанника Квазимодо «королевскую» мантию и обвиняет Эсмеральду в шарлатанстве. Так заканчивается празднество на Гревской площади. Народ мало-помалу расходится, и поэт Пьер Гренгуар отправляется восвояси… Ах, да – у него же нет дома и денег! Так что горе-писаке не остается ничего иного, как просто идти, куда глаза глядят.

Рыская в поисках ночлега по парижским улицам, Гренгуар добредает до Двора чудес – места скопления нищих, бродяг, уличных артистов, пьяниц, воров, бандитов, головорезов и прочих нечестивцев. Местные обитатели отказываются принимать полуночного гостя с распростертыми объятьями. Ему предлагают пройти испытание – украсть у чучела, обвешенного колокольчиками, кошелек, да сделать это так, чтобы ни один из бубенцов не издал звука.

Писатель Гренгуар с грохотом проваливает испытание и обрекает себя на смерть. Есть только один способ избежать казни – немедленно жениться на одной из жительниц Двора. Однако все отказываются вступить в брак с поэтом. Все, кроме Эсмеральды. Девушка соглашается стать фиктивной женой Гренгуара при условии, что этот брак не продлится дольше четырех лет и не наложит на нее супружеских обязанностей. Когда новоиспеченный муженек все же делает отчаянные попытки соблазнить свою хорошенькую женушку, та отважно достает из-за пояса острый кинжал – девушка готова защищать свою честь кровью!

Эсмеральда бережет невинность по нескольким причинам. Во-первых, она свято верит, что амулет в виде крошечной пинетки, который укажет ей на ее истинных родителей, помогает только девственницам. А во-вторых, цыганка безрассудно влюблена капитана Феба де Шатопера. Только ему она готова отдать свое сердце и честь.

С Фебом Эсмеральда познакомилась накануне своего импровизированно замужества. Возвращаясь после выступления во Двор чудес, девушка была схвачена двумя мужчинами и спасена вовремя подоспевшим капитаном полиции красавцем Фебом де Шатопером. Поглядев на спасителя, она влюбилась отчаянно и навсегда.

Поймать удалось только одного преступника – им оказался нотр-дамский горбун Квазимодо. Похитителя приговорили к публичному избиению у позорного столба. Когда горбун изнывал от жажды, никто не подал ему руку помощи. Толпа покатывалась со смеху, ведь что может быть потешнее, чем избиение урода! Безмолвствовал и его тайный сообщник – священник Клод Фролло. Это он, завороженный Эсмеральдой, приказал Квазимодо выкрасть девушку, это его незыблемый авторитет заставлял несчастного горбуна молчать и сносить все пытки и унижения в одиночку.

Квазимодо спасла от жажды Эсмеральда. Жертва вынесла кувшин воды своему похитителю, красавица помогла чудовищу. Озлобленное сердце Квазимодо растаяло, по его щеке скользнула слеза, и он навсегда влюбился в это прекрасное существо.

После случившихся событий и роковых встреч прошел месяц. Эсмеральда по-прежнему пылко влюблена в капитана Феба де Шатопера. А вот он уже давно поостыл к красотке и возобновил отношения со своей белокурой невестой Флер-де-Лис. Однако ветреный красавец все-таки не отказывается от ночного свидания с прекрасной цыганкой. Во время встречи на пару кто-то нападает. Перед тем, как лишиться чувств, Эсмеральда лишь успевает разглядеть кинжал, занесенный над грудью Феба.

Девушка пришла в себя уже в тюремной темнице. Ее обвиняют в покушении на жизнь капитана полиции, проституции и колдовстве. Под пытками Эсмеральда сознается во всех якобы учиненных злодеяниях. Суд приговаривает ее к смерти через повешение. В последний момент, когда обреченная уже взошла на эшафот, ее буквально вырывает из рук палача горбун Квазимодо. С Эсмеральдой на руках он мчится к вратам Нотр-Дама, крича «убежище»!

Девушка, увы, не может жить в заточении: ее пугает страшный спаситель, мучают мысли о возлюбленном, но самое главное – рядом находится ее главный враг – настоятель Собора Клод Фролло. Он страстно влюблен Эсмеральду и готов променять веру в Бога и собственную душу на ее любовь. Фролло предлагает Эсмеральде стать его женой и бежать вместе с ним. Получив отказ, он, невзирая на право на «священное убежище», крадет Эсмеральду и отправляет ее в одинокую башню (Крысиную Нору) под охрану местной затворницы Гудулы.

Полусумасшедшая Гудула ненавидит цыган и все их отродье. Чуть менее шестнадцати лет назад цыгане украли у нее единственное дитя – красавицу дочку Агнессу. Гудула, тогда ее звали Пакеттой, от горя сошла с ума и стала вечной затворницей Крысиной Норы. В память о любимой доченьке у нее осталась лишь крошечная пинетка новорожденной. Каким же было удивление Гудулы, когда Эсмеральда достала вторую такую же пинетку. Мать наконец-то нашла свое украденное дитя! Но вот палачи, ведомые Клодом Фролло, подходят к стенам башни, чтобы забрать Эсмеральду и увести ее на погибель. Гудула защищает свое дитя до последнего вздоха, погибнув в неравном поединке.

Вы наверняка слышали о романе Виктора Гюго “ “, по мотивам которого снято больше десяти экранизаций, а сюжет которого затягивает с самой первой страницы.

Талантливое произведение затрагивает проблему человеческой жестокости и бессердечности, которая может разрушить человеческие жизни и чужое счастье.

На этот раз Эсмеральду казнят. Квазимодо не удается спасти возлюбленную. Зато он мстит ее убийце – горбун сбрасывает с башни Клода Фролло. Сам же Квазимода ложится в гробнице рядом с Эсмеральдой. Говорят, он умер от горя возле тела любимой. Через много десятилетий в гробнице нашли два скелета. Один, сгорбленный, обнимал второй. Когда их разъединили, скелет горбуна рассыпался в прах.

Роман Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери»: краткое содержание

Время действия в романе 15в.

Главные герои: Эсмеральда – цыганка, уличная танцовщица;

Квазимодо – звонарь собора Нотр-Дам

Фролло – священник собора

Феб – военный, командир стрелков

Гренгуар – бродяга поэт

Флер-де-Лис – кузина Феба, его невеста.

Начало истории – праздник шутов. Гренгуар, огорченный провалом своей мистерии, отправляется бродить по Парижу. На Гревской площади он видит танцующую Эсмеральду и идет за ней. Он становится свидетелем того, как Фролло и Квазимодо пытаются похитить цыганку. Ее спасает Феб со своим отрядом. Квазимодо задерживает стража, священнику же удается уйти незамеченным.

Танцовщица тут же влюбляется в своего спасителя.

После всех происшествий, Гренгуар попадает на «Двор Чудес» - говоря современным языком, криминальный район Парижа. Квартал, где обитают нищие, бродяги, воры, убийцы и пр. Там, «правитель царства Арго», Клопен, приказывает его повесить. Но вскоре разбойник смягчается и предлагает женщинам спасти Гренгуара, взяв его в мужья. Поэта выручает Эсмеральда. Он остается жить с бродягами и выступает с танцовщицей.

Квазимодо за попытку похищения Эсмеральды приговаривают к бичеванию у позорного столба. Там он снова встречает цыганку, которая приносит погибающему от жажды горбуну воды.

Феб и Эсмеральда договариваются о встрече.

Внимание!
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter .
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.

Спасибо за внимание.

В зако-улках одной из башен вели-кого собора чья-то давно истлевшая рука начер-тала по-гречески слово «рок». Затем исчезло и само слово. Но из него роди-лась книга о цыганке, горбуне и священ-нике.

6 января 1482 г. по случаю празд-ника крещения во дворце Право-судия дают мистерию «Праведный суд пречи-стой девы Марии». С утра соби-ра-ется громадная толпа. На зрелище должны пожа-ло-вать послы из Фландрии и кардинал Бурбон-ский. Посте-пенно зрители начи-нают роптать, а более всех бесну-ются школяры: среди них выде-ля-ется шест-на-дца-ти-летний бело-курый бесёнок Жеан — брат учёного архи-дья-кона Клода Фролло. Нервный автор мистерии Пьер Грен-гуар прика-зы-вает начи-нать. Но несчаст-ному поэту не везет; едва актёры произ-несли пролог, появ-ля-ется кардинал, а затем и послы. Горо-жане из фламанд-ского города Гента столь коло-ритны, что пари-жане глазеют только на них. Всеобщее восхи-щение вызы-вает чулочник мэтр Копи-ноль, который не чинясь, по-дружески бесе-дует с отвра-ти-тельным нищим Клопеном Труй-льфу. К ужасу Грен-гуара, проклятый фламандец честит послед-ними словами его мистерию и пред-ла-гает заняться куда более веселым делом — избрать шутов-ского папу. Им станет тот, кто скорчит самую жуткую гримасу. Претен-денты на этот высокий титул высо-вы-вают физио-номию из окна часовни. Побе-ди-телем стано-вится Квази-модо, звонарь Собора Париж-ской Бого-ма-тери, кото-рому и гримас-ни-чать не нужно, настолько он уродлив. Чудо-вищ-ного горбуна обря-жают в нелепую мантию и уносят на плечах, чтобы пройти согласно обычаю по улицам города. Грен-гуар уже наде-ется на продол-жение злопо-лучной пьесы, но тут кто-то кричит, что на площади танцует Эсме-ральда — и всех остав-шихся зрителей как ветром сдувает. Грен-гуар в тоске бредет на Грев-скую площадь, чтобы посмот-реть на эту Эсме-ральду, и глазам его пред-стает невы-ра-зимо прелестная девушка — не то фея, не то ангел, оказав-шийся, впрочем, цыганкой. Грен-гуар, как и все зрители, совер-шенно зача-рован плясу-ньей, однако в толпе выде-ля-ется мрачное лицо ещё не старого, но уже облы-сев-шего мужчины: он злобно обви-няет девушку в колдов-стве — ведь её белая козочка шесть раз бьет копытцем по бубну в ответ на вопрос, какое сегодня число. Когда же Эсме-ральда начи-нает петь, слышится полный исступ-ленной нена-висти женский голос — затвор-ница Ролан-довой башни прокли-нает цыган-ское отродье. В это мгно-вение на Грев-скую площадь входит процессия, в центре которой красу-ется Квази-модо. К нему броса-ется лысый человек, напу-гавший цыганку, и Грен-гуар узнает своего учителя герме-тики — отца Клода Фролло. Тот срывает с горбуна тиару, рвет в клочья мантию, ломает посох — страшный Квази-модо падает перед ним на колени. Богатый на зрелища день подходит к концу, и Грен-гуар без особых надежд бредет за цыганкой. Внезапно до него доно-сится прон-зи-тельный крик: двое мужчин пыта-ются зажать рот Эсме-ральде. Пьер зовет стражу, и появ-ля-ется осле-пи-тельный офицер — начальник королев-ских стрелков. Одного из похи-ти-телей хватают — это Квази-модо. Цыганка не сводит востор-женных глаз со своего спаси-теля — капи-тана Феба де Шато-пера.

Судьба заносит злосчаст-ного поэта во Двор чудес — царство нищих и воров. Чужака хватают и ведут к Алтын-ному королю, в котором Пьер, к своему удив-лению, узнает Клопена Труй-льфу. Здешние нравы суровы: нужно выта-щить кошелёк у чучела с бубен-чи-ками, да так, чтобы они не зазве-нели — неудач-ника ждет петля. Грен-гуара, устро-ив-шего насто-ящий трезвон, волокут на висе-лицу, и спасти его может только женщина — если найдется такая, что захочет взять в мужья. Никто не поза-рился на поэта, и качаться бы ему на пере-кла-дине, если бы Эсме-ральда не осво-бо-дила его по доброте душевной. Осмелевший Грен-гуар пыта-ется предъ-явить супру-же-ские права, однако у хрупкой певуньи имеется на сей случай небольшой кинжал — на глазах изум-лен-ного Пьера стре-коза превра-ща-ется в осу. Злопо-лучный поэт ложится на тощую подстилку, ибо идти ему некуда.

На следу-ющий день похи-ти-тель Эсме-ральды пред-стает перед судом. В 1482 г. омер-зи-тель-ному горбуну было двадцать лет, а его благо-де-телю Клоду Фролло — трид-цать шесть. Шест-на-дцать лет назад на паперть собора поло-жили малень-кого уродца, и лишь один человек сжалился над ним. Потеряв роди-телей во время страшной чумы, Клод остался с грудным Жеаном на руках и полюбил его страстной, преданной любовью. Возможно, мысль о брате и заста-вила его подо-брать сироту, кото-рого он назвал Квази-модо. Клод выкормил его, научил писать и читать, приставил к коло-колам, поэтому Квази-модо, нена-ви-девший всех людей, был по-собачьи предан архи-дья-кону. Быть может, больше он любил только Собор — свой дом, свою родину, свою вселенную. Вот почему он беспре-ко-словно выполнил приказ своего спаси-теля — и теперь ему пред-стояло держать за это ответ. Глухой Квази-модо попа-дает к глухому судье, и это конча-ется плачевно — его приго-ва-ри-вают к плетям и позор-ному столбу. Горбун не пони-мает, что проис-ходит, пока его не начи-нают пороть под улюлю-канье толпы. На этом муки не конча-ются: после биче-вания добрые горо-жане забра-сы-вают его камнями и насмеш-ками. Он хрипло просит пить, но ему отве-чают взры-вами хохота. Внезапно на площади появ-ля-ется Эсме-ральда. Увидев винов-ницу своих несча-стий, Квази-модо готов испе-пе-лить её взглядом, а она бесстрашно подни-ма-ется по лест-нице и подносит к его губам флягу с водой. Тогда по безоб-разной физио-номии скаты-ва-ется слеза — пере-мен-чивая толпа руко-плещет «вели-че-ствен-ному зрелищу красоты, юности и невин-ности, пришедшим на помощь вопло-щению урод-ства и злобы». Только затвор-ница Ролан-довой башни, едва заметив Эсме-ральду, разра-жа-ется прокля-тиями.

Через несколько недель, в начале марта, капитан Феб де Шатопер любез-ни-чает со своей неве-стой Флер-де-Лис и её подруж-ками. Забавы ради девушки решают пригла-сить в дом хоро-шенькую цыга-ночку, которая пляшет на Соборной площади. Они быстро раска-и-ва-ются в своем наме-рении, ибо Эсме-ральда затме-вает их всех изяще-ством и красотой. Сама же она неот-рывно глядит на капи-тана, напы-жив-ше-гося от само-до-воль-ства. Когда козочка скла-ды-вает из букв слово «Феб» — видимо, хорошо ей знакомое, Флер-де-Лис падает в обморок, и Эсме-ральду немед-ленно изго-няют. Она же притя-ги-вает взоры: из одного окна собора на нее с восхи-ще-нием смотрит Квази-модо, из другого — угрюмо созер-цает Клод Фролло. Рядом с цыганкой он углядел мужчину в желто-красном трико — раньше она всегда высту-пала одна. Спустив-шись вниз, архи-дьякон узнает своего ученика Пьера Грен-гуара, исчез-нув-шего два месяца назад. Клод жадно расспра-ши-вает об Эсме-ральде: поэт говорит, что эта девушка — очаро-ва-тельное и безобидное суще-ство, подлинное дитя природы. Она хранит цело-мудрие, потому что хочет найти роди-телей посред-ством амулета — а тот якобы помо-гает лишь девствен-ницам. Её все любят за веселый нрав и доброту. Сама она считает, что во всем городе у нее только два врага — затвор-ница Ролан-довой башни, которая почему-то нена-видит цыган, и какой-то священник, посто-янно её пресле-ду-ющий. При помощи бубна Эсме-ральда обучает свою козочку фокусам, и в них нет ника-кого колдов-ства — пона-до-би-лось всего два месяца, чтобы научить её скла-ды-вать слово «Феб». Архи-дьякон приходит в крайнее волнение — и в тот же день слышит, как его брат Жеан дружески окли-кает капи-тана королев-ских стрелков по имени. Он следует за моло-дыми пове-сами в кабак. Феб напи-ва-ется чуть меньше школяра, поскольку у него назна-чено свидание с Эсме-ральдой. Девушка влюб-лена настолько, что готова пожерт-во-вать даже амулетом — раз у нее есть Феб, зачем ей отец и мать? Капитан начи-нает цело-вать цыганку, и в этот момент она видит зане-сенный над ним кинжал. Перед Эсме-ральдой возни-кает лицо нена-вист-ного священ-ника: она теряет сознание — очнув-шись, слышит со всех сторон, что колдунья зако-лола капи-тана.

Проходит месяц. Грен-гуар и Двор чудес пребы-вают в страшной тревоге — исчезла Эсме-ральда. Однажды Пьер видит толпу у Дворца право-судия — ему говорят, что судят дьяво-лицу, которая убила воен-ного. Цыганка упорно все отри-цает, невзирая на улики — бесов-скую козу и демона в сутане священ-ника, кото-рого видели многие свиде-тели. Но пытки испан-ским сапогом она не выдер-жи-вает — призна-ется в колдов-стве, прости-туции и убий-стве Феба де Шато-пера. По сово-куп-ности этих преступ-лений её приго-ва-ри-вают к пока-янию у портала Собора Париж-ской Бого-ма-тери, а затем к пове-шению. Той же казни должна быть подверг-нута и коза. Клод Фролло приходит в каземат, где Эсме-ральда с нетер-пе-нием ждет смерти. Он на коленях умоляет её бежать с ним: она пере-вер-нула его жизнь, до встречи с ней он был счастлив — невинный и чистый, жил одной лишь наукой и пал, узрев дивную красоту, не созданную для глаз чело-века. Эсме-ральда отвер-гает и любовь нена-вист-ного попа, и пред-ло-женное им спасение. В ответ он злобно кричит, что Феб умер. Однако Феб выжил, и в сердце его вновь посе-ли-лась свет-ло-кудрая Флер-де-Лис. В день казни влюб-ленные нежно воркуют, с любо-пыт-ством погля-дывая в окно — ревнивая невеста первой узнает Эсме-ральду. Цыганка же, увидев прекрас-ного Феба, падает без чувств: в этот момент её подхва-ты-вает на руки Квази-модо и мчится в Собор с криком «убежище». Толпа привет-ствует горбуна востор-жен-ными воплями — этот рев доно-сится до Грев-ской площади и Ролан-довой башни, где затвор-ница не сводит с висе-лицы глаз. Жертва ускольз-нула, укрыв-шись в церкви.

Эсме-ральда живет в Соборе, но не может привык-нуть к ужас-ному горбуну. Не желая раздра-жать её своим урод-ством, глухой дает ей свисток — этот звук он способен расслы-шать. И когда на цыганку набра-сы-ва-ется архи-дьякон, Квази-модо в темноте едва не убивает его — только луч месяца спасает Клода, который начи-нает ревно-вать Эсме-ральду к урод-ли-вому звонарю. По его наущению, Грен-гуар подни-мает Двор чудес — нищие и воры штур-муют Собор, желая спасти цыганку. Квази-модо отча-янно оборо-няет свое сокро-вище — от его руки гибнет юный Жеан Фролло. Между тем Грен-гуар’тайком выводит Эсме-ральду из Собора и невольно пере-дает в руки Клода — тот увле-кает её на Грев-скую площадь, где в последний раз пред-ла-гает свою любовь. Спасения нет: сам король, узнав о бунте, распо-ря-дился найти и пове-сить колдунью. Цыганка в ужасе отша-ты-ва-ется от Клода, и тогда он тащит её к Ролан-довой башне — затвор-ница, высунув руку из-за решетки, крепко хватает несчастную девушку, а священник бежит за стражей. Эсме-ральда умоляет отпу-стить её, но Пакетта Шант-флери только злобно смеется в ответ — цыгане украли у нее дочь, пусть теперь умрет и их отродье. Она пока-зы-вает девушке вышитый башмачок своей дочурки — в ладанке у Эсме-ральды точно такой же. Затвор-ница едва не теряет рассудок от радости — она обрела свое дитя, хотя уже лиши-лась всякой надежды. Слишком поздно мать и дочь вспо-ми-нают об опас-ности: Пакетта пыта-ется спря-тать Эсме-ральду в своей келье, но тщетно — девушку тащат на висе-лицу, В последнем отча-янном порыве мать впива-ется зубами в руку палача — её отшвы-ри-вают, и она падает замертво. С высоты Собора архи-дьякон смотрит на Грев-скую площадь. Квази-модо, уже запо-до-зривший Клода в похи-щении Эсме-ральды, крадется за ним и узнает цыганку — на шею ей наде-вают петлю. Когда палач прыгает девушке на плечи, и тело казненной начи-нает биться в страшных судо-рогах, лицо священ-ника иска-жа-ется от смеха — Квази-модо его не слышит, но зато видит сата-нин-ский оскал, в котором нет уже ничего чело-ве-че-ского. И он стал-ки-вает Клода в бездну. Эсме-ральда на висе-лице, и архи-дьякон, распро-стер-шийся у подножия башни, — это все, что любил бедный горбун.

В предисловии говорится о том, что книга была рождена под влиянием слова «АМАГКН», увиденного автором на стене Собора Парижской Богоматери.

Книга первая

6 января 1482 года Париж оглашается перезвоном колоколов. Жители французской столицы собираются во Дворце правосудия, чтобы посмотреть мистерию, дающуюся в честь фландрских послов. Представление задерживается. Усталая толпа ругается и сплетничает.

Начавшееся представление не нравится публике. Всё её внимание сосредотачивается на иностранных гостях и кардинале Карле Бурбонском. Автор мистерии – поэт и философ Пьер Гренгуар приходит в отчаяние от провала. Зрители выбирают Папу шутов. Им становится Квазимодо – уродливый звонарь Собора Парижской Богоматери.

Книга вторая

Пьер Гренгуар отправляется на Гревскую площадь, где танцует Эсмеральда – ослепительно красивая шестнадцатилетняя цыганка. Закончив танец, девушка заставляет белоснежную козочку Джали отвечать на свои вопросы с помощью бубна. Представление красавицы прерывает затворница Роландовой башни – женщина, ненавидящая цыган. Шутовской парад останавливает архидьякон Клод Фролло. Он «свергает» Квазимодо и уводит его за собой. Пьер Гренгуар следует за Эсмеральдой. Он видит сцену похищения девушки Квазимодо и её последующее освобождение начальником королевских стрелков – Фебом де Шатопером.

Плутая по улочкам Парижа, Пьер оказывается в воровском квартале «Двор чудес». Эсмеральда спасает его от смерти, взяв в мужья на четыре года.

В каморке цыганка отказывается от любовных ласк Пьера. Гренгуар не интересен ей, как мужчина – она хотела спасти его от виселицы и не более того. Пьер рассказывает историю своей жизни в надежде на то, что Эсмеральда, полюбит его, узнав получше. Девушка не слышит поэта – она думает о Фебе.

Книга третья

Автор описывает архитектурные особенности Собора Парижской Богоматери, сочетающего в себе признаки романского и готического стиля. Затем он предлагает читателю подняться на верх храма, чтобы увидеть средневековый Париж с высоты птичьего полёта.

Гюго рассказывает историю формирования города, разросшегося к пятнадцатому веку до трёх крупных районов – Сите (Старый город, основные здания – церкви, власть находится в руках епископа), Университета (левый берег Сены, учебные заведения, ректор) и Города (правый берег, дворцы, торговый старшина). Описание Парижа автор заканчивает колокольным перезвоном, доносящимся на Пасху из тысяч местных церквей и храмов.

Книга четвёртая

Шестнадцать лет назад в деревянные ясли Собора Парижской Богоматери был подкинут четырёхлетний Квазимодо. Горожане видели в уродливом ребёнке дьявола. Молодой священник Клод Фролло усыновил подкидыша.

В юности Клод активно учился, в девятнадцать лет стал сиротой и единственным опекуном своего младшего брата Жеана, в двадцать – принял духовное звание.

Квазимодо вырос уродливым как телесно, так и духовно. Он плохо воспринимал окружающий мир, был злобен и невероятно силён. Он почти не выходил из Собора и больше всего на свете любил своего господина – Клода Фролло и колокола, от которых когда-то оглох.

Младший брат Клода вырос лентяем и распутником. Разочаровавшийся в родственных привязанностях и изучивший всё, что только мог, архидьякон стал заниматься поисками философского камня. В народе Клод прослыл колдуном.

Книга пятая

Как-то раз Клода Фролло посетил королевский медик Жак Куактье вместе с «провинциальным дворянином кумом Туранжо», оказавшимся королём Франции – Людовиком XI.

Автор объясняет смысл слов архидьякона «это убьёт то» тем, что раньше слово воплощалось в виде зодчества, а сейчас – в виде книги. Монументальная мысль превратилась в мысль подвижную и бессмертную. Истинное зодчество умерло в эпоху Возрождения. Архитектура со временем стала обычной геометрией.

Книга шестая

Младший судья Шатле, глухой Флориан Барбедьен допрашивает глухого Квазимодо. Присутствующие смеются над комичностью сложившегося положения. Парижский прево, мессир Робер д’Эстутвиль не понимает, что Квазимодо глух и приговаривает его к жестокому наказанию у позорного столба.

Провинциалка Майетта рассказывает двум парижанкам историю Пакетты Шантфлери– дочери бывшего рейнского менестреля, после смерти отца вставшей на путь проституции и родившей в двадцать лет обожаемую дочку Агнесу. Прелестную девочку похитили цыгане, а вместо неё подбросили несчастной матери маленького Квазимодо. В затворнице Роландовой башни (сестре Гудуле) Майетта узнаёт несчастную Пакетту.

Квазимодо вертят в колесе на Гревской площади и бьют тонкой плёткой с «когтями» на концах. Пока он стоит привязанный к столбу, толпа неистовствует и кидает в него камни. Эсмеральда даёт Квазимодо воды. Звонарь плачет.

Книга седьмая

Начало марта. В доме вдовы г-жи де Гонделорье собираются девушки благородного происхождения. Дочь хозяйки дома Флер-де-Лис вышивает. Её жених Феб выглядит растерянным и задумчивым. Девушки приглашают танцующую на площади Эсмеральду в дом. Они завидуют красоте цыганки и потешаются над её нарядом. Джали выводит из букв имя «Феб». Флер-де-Лис падает в обморок.

Клод Фролло и Квазимодо наблюдают за танцем цыганки. Выступающий вместе с Эсмеральдой Пьер Гренгуар рассказывает архидьякону историю девушки.

Жеан Мельник идёт к старшему брату за деньгами и видит, как Клод Фролло тщетно пытается сосредоточиться на занятиях алихимией. Архидьякон отказывается дать нерадивому школяру деньги, но приход королевского прокурора церковного суда Жака Шармолю заставляет его изменить своё решение.

Выйдя из собора Жеан встречает Феба. Они отправляются пропивать деньги архидьякона. Клод Фролло идёт за ними и узнаёт о готовящемся свидании Феба с Эсмеральдой. Он подкарауливает молодого человека, чуть не затевает с ним дуэль, но затем даёт денег на комнату у старухи Фалурдель в обмен на возможность увидеть судьбоносную встречу. В разгар любовных утех Клод Фролло покидает своё убежище и вонзает кинжал в горло Феба. Эсмеральду арестовывают.

Книга восьмая

Через месяц Пьер Гренгуар случайно заходит во Дворец правосудия, где видит суд над Эсмеральдой. Цыганка поначалу отпирается, но первая же пытка «испанским сапогом» заставляет её «сознаться» в преступлении и колдовстве. Торопящиеся на ужин судьи выносят девушке смертный приговор. Эсмеральду помещают в подземную тюрьму Турнель, где её навещает Клод Фролло и рассказывает о своей страсти. Архидьякон просит цыганку сжалиться над ним, подарив хоть немного ласки, и предлагает бежать. Девушка отталкивает его.

Феб поправляется и скрывается в полку. В мае он возвращается в Париж и попадает на казнь Эсмеральды. Архидьякон делает последнюю попытку спасти цыганку, но она вновь отвергает его. Девушка видит на балконе Феба и падает в обморок от счастья и горя. Квазимодо вырывает Эсмеральду из рук палача и прячет её в Соборе Парижской Богоматери.

Книга девятая

Клод Фролло бежит за город. Весь день он проводит в мучениях. Вечером архидьякон наблюдает за свиданием своего брата Жеана с уличной потаскушкой у старухи Фалурдель. В полночь в Соборе он видит Эсмеральду и принимает её за призрака.

Квазимодо помещает цыганку в келью, служащую убежищем. Он делится с ней своей постелью и едой.

Душевные раны Эсмеральды зарубцовываются. Она находит общий язык с Квазимодо, считает себя виноватой в том, что Феб видит в ней преступницу. Заметив на площади капитана, Эсмеральда просит Квазимодо привести его к ней. Феб отказывается идти за звонарём, считая его посланцем с того света.

Клод Фролло ревнует цыганку к Квазимодо. В одну из ночей он пробирается в келью Эсмеральды и пытается овладеть девушкой. Звонарь оттаскивает архидьякона от цыганки.

Книга десятая

Клод Фролло предлагает Пьеру Гренгуару обменяться одеждой с Эсмеральдой, чтобы вывести её из собора. Поэт не хочет быть повешенным. Он предлагает спасти девушку иначе.

Жеан Мельник просит у брата деньги. В противном случае он грозится податься в бродяги. Архидьякон в сердцах кидает ему кошелёк.

Двор чудес готовится к освобождению Эсмеральды. Жеан Мельник несёт пьяный бред. Квазимодо сбрасывает на головы бродяг тяжёлое бревно, камни и расплавленный свинец. Жеан пытается проникнуть в Собор с помощью лестницы, но Квазимодо сбрасывает её на площадь. Вслед за ней летит и младший брат архидьякона.

В Бастилии Людовик XI знакомится с государственными счетами, осматривает новую деревянную клетку, читает корреспонденцию. Узнав о бунте парижской черни, король посылает к Собору стрелков.

Книга одиннадцатая

Пьер Гренгуар и Клод Фролло помогают Эсмеральде сбежать. Поэт уводит с собой Джали, оставляя цыганку на попечение архидьякона. Последний приводит девушку на Гревскую площадь и ставит перед мучительным выбором: он или виселица. Эсмеральда в очередной раз отвергает Клода. Он отдаёт её в руки Гудулы, а сам бежит за народом.

Книга первая

V. Квазимодо

Рожа, которая в тот момент красовалась в проеме розетты, была действительно достойна удивления. После всех пятиконечных, шестиугольных и всевозможных других причудливых лиц, один за другим появлялись в этом окошке, не достигая того идеала гротесковості, который в воспаленном оргией воображении создала себе толпа, только такая неповторимо безобразная гримаса могла поразить это сборище и вызвать бурный восторг. <...> Мы не будем и пытаться воссоздать в воображении читателя четырехгранного носа, этого подковообразного рта, маленького, почти прикрытого рыжей щетинистою бровью, левого глаза, тогда как правое вовсе исчезало под огромной бородавкой, кривых, здесь и там повиломлюваних зубов, похожих на зубчатая стена крепости, потрескавшуюся губу, на которой свисал, словно бивень слона, зуб, этого раздвоенного подбородка. И еще труднее воссоздать выражение этого лица, некую смесь злобы, удивления и печали. А теперь представьте себе, если сможете, этот образ.

Признание было единодушным. Все бросились к часовне. Оттуда, торжествуя, вывели счастливого избранника - папу шутов. И только теперь удивление и восхищение достигли своей вершины. Гримаса была его настоящим лицом.

Скорее, он весь представлял собой гримасу. Огромная голова, покрытая рыжей щетиной; между плечами - здоровенный горб, а второй, такой же, на груди; удивительное строение бедер и ног, настолько изогнутых, что они сходились только в коленях и были похожи на два серпы, соединенные ручками; широкие ступни, уродливые руки. И при всей этой уродства - какой-то грозный выражение силы, ловкости и отваги, - странный исключение из изначального правила, по которым и сила, и красота является следствием гармонии. Вот какого папу избрали себе шуты.

Казалось, что это разбитый и неудачно спаянный великан.

Когда эта подобие циклопа появилась на пороге часовни, неподвижная, коренастая и почти одинакова шириной и длиной, "квадратная в своей основе", по словам одного великого человека, то по ее напівчервоному, напівфіолетовому одежды, всіяному серебряными колокольчиками, и прежде всего по ее непревзойденной уродства толпа сразу узнала, кто это, и закричала в один голос:

Это же Квазимодо, звонарь! Это Квазимодо, горбун из Собора Парижской Богоматери! Квазимодо одноглазый! Квазимодо кривоногий! Слава! Слава!...

Как видим, бедняга имел богатый набор кличек.

Берегитесь, беременные женщины! - кричали школьники.

Женщины действительно закрывали лицо руками.

Ох! Отвратительная обезьяна! - сказала одна.

Такая же злая, как и гадкая, - добавляла друга.

Это черт, - бросала третья.

Я, на беду, живу возле собора и всю ночь слышу, как он бродит по крыше.

Вместе с котами.

Он всегда на наших крышах.

И зурочує нас сквозь дымоходы.

Однажды вечером эта кривая рожа заглянула ко мне в окошко. Я подумала, что какой-то мужчина. Ну и испугалась же!

Квазимодо молчал.

Истинный крест! - воскликнул панчішник. - Ты что, глухой?

Звонарь и вправду был глухой.

Тем временем поведение Коппеноля начинала, видно, раздражать Квазимодо; он вдруг обернулся к нему и так страшно, заскрежетал зубами, фламандский великан попятился, словно бульдог перед кошкой...

И тогда вокруг этой удивительной фигуры образовался круг страха и уважения радиусом минимум пятнадцать шагов. Какая-то старая женщина объяснила метра Коппенолю, что Квазимодо глухой.

Постой! Я знаю его! - воскликнул Жеан, спустившись наконец из своей капители, чтобы лучше разглядеть Квазимодо. Это же звонарь моего брата архидиакона. Здравствуйте, Квазимодо!

Черт, а не человек! - сказал школьник, все еще не опомнившись от своего падения. - Посмотришь на него - горбун. Начнет идти - хромой. Взглянет на тебя - одноглазый. Заговориш к нему - глухой. И есть ли хоть язык у этого Полифема?

Он говорит, когда захочет,- сказала старуха.- Он оглох от колоколов. Он не немой.

Только этого еще ему не хватает, - заметил Жеан.

Э нет, - рассудительно произнес Жеан. - Одноглазый значительно больший калека, чем слепой. Потому одноглазый видит, чего он лишен.

Тем временем все нищие, все слуги, все воришки вместе со школьниками вместе отправились к шкафы судебных писарчуків по картонную тиару и блазенську мантию папы. Квазимодо молча, даже с какой-то надменной покорно позволил одеть себя. Потом его посадили на пестро разукрашенные носилки. Двенадцать членов братства шутов подняли его на плечи; какая-то горькая и погордлива радость расцвела на мрачном лице циклопа, когда он увидел у своих искривленных ног головы всех этих красивых, стройных мужчин. Затем, по установленному обычаю, вся процессия шумных обідранців перед тем, как двинуться улицами и перекрестками Парижа, начала обход внутренних галерей Дворца правосудия.

Книга четвертая

И. Добрые души

За шестнадцать лет до описываемого нами события, одного погожим воскресным утром на ведущем недели, после обедни в Соборе Парижской Богоматери, на деревянный настил на левом боку паперти положили живое существо. На это деревянное ложе имели обыкновение класть подкидышей, взывая к человеческому милосердию. Отсюда забирал их кто хотел. Перед настилом стояла медная тарелка для пожертвований.

И подобие живого существа, которая лежала утром поминального воскресенья 1467 года на этих досках, очевидно, возбуждала большой интерес довольно многочисленной группы зрителей, толпившихся возле настила. Группа состояла преимущественно из лиц прекрасного пола, в основном старых женщин...

Действительно, это "маленькое чудовище" (нам и самим было бы трудно его назвать иначе) не было новорожденным младенцем. Это была какая-то небольшая глыба, очень неуклюжая и очень подвижная, ввіпхнута в полотняную сумку, помеченную инициалами месіра Гийома Шартье, тогдашнего парижского епископа. Из сумки торчала уродливая голова. Было видно лишь копну рыжих волос, глаз, рот и зубы. Глаз плакало, рот орал, зубы, казалось, только и ждали, чтобы укусить, - все вместе борсалося в сумке, возбуждая удивление и боязнь толпы все возрастал...

Какой-то молодой священник уже несколько минут прислушивался к размышлений монахинь и сентенций протонотаріуса. У него было суровое лицо, высокий лоб, глубокий взгляд. Он молча отстранил рукой людей, стоявших возле настила, взглянул на "маленького колдуна" и простер над ним руку. Это было очень вовремя, потому что все святоши уже облизывались на само упоминание о "огонь по доброй вязанки хвороста"...

Я усиновляю этого ребенка, - сказал священник.

Он завернул ее в свою сутану и понес. Присутствующие провожали его недоуменными взглядами. Через минуту он скрылся за Красной воротами, что вела тогда из собора в монастырь.

Когда остовпіння прошло, Жеанна де ла Тарм прошептала на ухо Генрієтті ла Готьєр:

Я же вам давно говорила, сестра, что этот молодой священник Клод Фролло, - чернокнижник...

II. Клод Фролло

Действительно, Клод Фролло был человеком необыкновенной Он принадлежал к одной из средних семей, которые не весьма почитаемой языке прошлого века назывались именитыми горожанами или мелкими дворянами. Эта семья унаследовала от братьев Пакле, Ленное владение Тіршап, что подлежало парижскому епископу. Двадцать один дом этого владения был в тринадцатом веке предметом бесконечных исков в консисторському суде. Как владелец этого владения, Клод Фролло был одним из ста сорока одного феодала, имевших право на взыскание арендной платы в Париже и его пригородах.

Клоду Фролло еще с детства родители определили духовную карьеру. Его научили читать латинские книги, опускать глаза долу и говорить приглушенным голосом. Отец отдал его еще совсем маленьким в колледж Торші в университетской части города. Там он рос, сидя над требником и лексиконом.

Это была унылая, спокойная, серьезная ребенок, которая училась с пылом и быстро усваивала знания. Клод не шумел во время перерывов, почти не принимал участия в ученических гулянках на улице Фуар, не знал, что такое dare alapas et capillos ianiare1, и был непричастен к бунту 1463 года, который летописцы внесли в хроники под громким названием "Шестой университетский мятеж". Редко приходилось ему издеваться над бедных школьников коллежа Монтегю за их длиннополые подрясники, через которые они и получили свое прозвище, или стипендиатов коллежа Дорман за их тонзури и суконный одежду голубого и бурого цвета - azurini colons et bruni, как говорит хартия кардинала Четырех корон.

Переварив историю церковных положений, он набросился на медицину и свободные искусства - проштудировал науку лечебных трав и целебных мазей, приобрел знания в лечении лихорадок, ран и нарывов. Жак д"Епар признал бы его врачом, а Ришар Эллен - хирургом. С таким же успехом он получил все ученые степени лиценциата, магистра и доктора. Он освоил латынь, греческий и еврейский языки, - тройную премудрость, мало кому знакомую в те времена. Где была настоящая лихорадка получения и накопления сокровищ науки. В восемнадцать лет он закончил все четыре факультета. Юноше казалось, что жизнь имеет только одну цель - знания.

Именно в то время, вследствие чрезвычайно жаркого лета 1466 года, взорвалась эпидемия страшной чумы, которая скосила более сорока тысяч людей в Парижском графстве, и в том числе, как говорит Жеан де Труа, "метра Арну, королевского астролога, добропорядочном человеке, мудрую и радушное". В Университете распространился слух, что улица Тіршап понесла наибольшие опустошения. Как раз там в своем ленному имении жили родители Клода. Чрезвычайно взволнованный, молодой ученый побежал к родительскому дому. Когда он пришел, его мать и отец были уже мертвы - они умерли накануне. Остался жив только его брат - младенец, который лежал в колыбели и плакал. Это было все, что осталось от его семьи. Юноша взял ребенка на руки и вышел в глубокой задумчивости. До сих пор он жил только наукой, а теперь столкнулся с реальной жизнью.

Эта катастрофа была переворотом в жизни Клода. В девятнадцать лет, став сиротой и одновременно главой семьи, он вдруг почувствовал, что жизнь, оторвав от школьных мечтаний, поставило его перед суровой действительностью. И тогда, проникнутое сожалением, он воспылал страстной и самоотверженной любовью к ребенку, к своему брату. Для него, Клода, который до сих пор любил только книги, странным и сладким было это человеческое чувство.

В двадцать лет он стал, по специальному разрешению папской курии, священником и, как самый молодой из капелланов Собора Парижской Богоматери, правил службу в приделе, что его, через поздний час богослужения, называли altare pigrorum2.

И вот именно тогда, когда в фомино воскресенье, отправив обедню в алтаре "лентяев" возле дверей, на хоры, свисали над правым нефом вблизи статуи Богоматери, он возвращался домой, его внимание привлекла вересклива группа старых женщин, что стояли вокруг настила для подкидышей.

Когда он вытащил малыш из мешка, то увидел, что оно и в самом деле ужасно уродливое. У бедняги была на левом глазу бородавка, председатель глубоко сидела в плечах, позвоночник был выгнут дугой, грудная клетка выпячена, ноги искривлены; но малыш казался живучим и, хотя можно было догадаться, на каком языке он лепетал, его крик свидетельствовал о здоровье и силу. Вид этого уродства еще увеличил в Клода чувство жалости, из любви к брату он в душе дал себе обет воспитать этого ребенка с тем, чтобы этот акт милосердия, совершенное во имя маленького брата, был зачислен Жеанові во всех его будущих прогрішеннях. Это был словно надежный вклад капитала благодеяний, что его Клод вносил на счет младшего брата, так сказать, запас благородных поступков, который он заранее хотел приготовить для Жеана на случай, если бы малому пустуну не хватило этой монеты, единой, что открывает врата в рай.

Он окрестил своего приймака и назвал его "Квазимодо"3, то ли в память о дне, в который он нашел его, то ли чтобы выразить, до какой степени эта несчастная имела существо была несовершенной и незавершенной. Потому и действительно, Квазимодо, одноглазый, горбатый, косолапый, был только "как будто" подобным человека.

III. Immanis pectoris custos, immanor bononiae (Пастух февраля стада сам еще яростнее (лат.)).

Поэтому в 1482 году Квазимодо был уже взрослым. Несколько лет назад он стал звонарем Собора Парижской Богоматери по милости своего названного отца Клода Фролло, который на то время уже был архидиаконом Жозаським по милости своего сюзерена, их милости Луи де Бомона, что стал в 1472 году, по смерти Гийома Шартье, парижским епископом по милости своего патрона Оливье де Дэна, по милости божией цирюльника Людовика XI.

Итак, Квазимодо был звонарем Собора Парижской Богоматери.

Со временем возник какой-то неуловимый тесную связь между звонарем и Собором. Отрезан навсегда от мира двойным несчастьем: своим неизвестным происхождением и своим физическим уродством, замкнутый с детских лет в этом двойном непреодолимому заколдованном круге, бедняга привык не замечать ничего, что лежало за стенами Собора. По мере того, как он рос и развивался, Собор был для него постепенно: яйцом, гнездом, домом, родиной, вселенной.

Между ним и старым храмом было столько глубокого инстинктивного взаимопонимания, столько физического родства, что Квазимодо прирос к Собору, как черепаха в свой щитка. Шершавые стены храма стали его панцирем...

Квазимодо ознакомился и освоился со всем Собором. Это жилье было словно создано для него. Не было таких глубин, в которых бы он не проник, таких высот, на которые бы он не забрался.

Казалось, что под влиянием Собора формируется не только его тело, но и душа. В каком состоянии была она, в каком направлении она развилась под этой неуклюжей оболочкой, в условиях этого дикого нелюдимого жизни? Трудно сказать, Квазимодо родился одноглазым, горбатым, хромым. Только в результате больших усилий и большого терпения удалось Клоду Фролло научить его говорить. Но над несчастным подкидышем тяготел рок. Когда в четырнадцать лет он стал звонарем Собора, еще одно несчастье завершило его увечье: от колоколов у него лопнули барабанные перепонки: он оглох. Единственные двери в мир, природа оставила перед ним широко открытыми, вдруг захлопнулась навсегда. Запираясь, они погасили единственный луч света и радости, что проникал в душу Квазимодо. Эта душа погрузилась в глубокую тьму.

Бесспорным является то, что в убогом теле нищает и дух. Квазимодо только смутно чувствовал в себе слепые порыв души, созданной по образу и подобию его тела. Внешние впечатления на пути к его сознания подвергались значительной деформации. Его мозг был каким-то особенным средой: мысли, пройдя сквозь него, выходили совсем искажены. Вследствие этого, естественно, его понятие становились противоречивыми и искривленными.

Первым следствием такого склада ума был искаженный взгляд Квазимодо на окружающую действительность. Квазимодо почти совсем был лишен возможности непосредственно ее воспринимать. Внешний мир казался ему гораздо более отдаленным, чем нам.

Вторым следствием его несчастья была его злобливість. Он действительно был зол, потому что был дикий; он был дикий, потому что был уродлив. Его природа имела свою логику, как наша...

Но что он любил больше всего в своем родном Соборе, что возбуждало его душу и помогало разворачивать немощные, всегда сложенные крылья, то единственное, что иногда делало его счастливым, - были колокола. Он любил их, ласкал, говорил к ним, понимал их язык. К каждому из них он был полон нежности, начиная от самых маленьких колоколов ажурного шпиля до большого колокола портала. Центральная стрельчатая колоколенка и две башни были для него словно три большие клетки, в которых викохувані ним птицы пели только для него...

Присутствие такого необычного существа, как Квазимодо, будто наполняла весь храм неуловимым дыханием жизни. Казалось (по крайней мере такая преувеличенная слава ходила среди суеверных людей), он излучал какую-то таинственную силу, что оживляет все камни Собора и пробуждает самые глубокие недра старой постройки. Достаточно было знать, что он находится где-то близко, чтобы вам привиджувалося, будто тысячи статуй на галереях и порталах дышат и двигаются. И действительно, Собор производил впечатление какой послушной и покорной власти Квазимодо существа; он ожидал его приказ, чтобы повысить свой могучий голос, Квазимодо владел им, наполняя ее собой, словно какой-то домовой. Огромное здание дышала его дыханием.

IV. Собака и его хозяин

И все-таки на свете была человеческое существо, которое Квазимодо исключал из круга своего злобливості и ненависти, которую он любил так же, а может, и больше, чем Собор; это был Клод Фролло. Оно и вполне понятно. Клод Фролло дал ему приют, усыновил, выкормил, вырастил. Малым ребенком Квазимодо, прижавшись к ногам Клода Фролло, искал защиты, когда его преследовали собаки и дети. Клод Фролло научил его говорить, читать, писать. Клод Фролло, наконец, сделал его звонарем, а обвенчать большой колокол с Квазимодо - все равно, что отдать Ромео Джульетту...

V. Продолжение раздела о Клода Фролло

В 1482 году Квазимодо было около двадцати лет, Клоду Фролло - около тридцати шести; первый возмужал, второй постарел.

Клод Фролло уже не был примерным школьником коллежа Торші, нежным опекуном маленького брата, молодым и мечтательным философом, который знал много, но еще много чего не знал. Теперь это был суровый, почтенный, мрачный священник, пастырь душ.

Тем временем Клод Фролло не оставил ни своей науки, ни воспитание младшего брата, двух главных занятий его жизни. Но со временем в этих сладких его сердцу занятий подмешалась капля горечи. Со временем, говорит Поль Діакр, лучше сало горкнет. Малый Жеан Фролло, прозванный Мельником в честь места, где его было вигадувано, не развился в том направлении, которое определил для него Клод. Старший брат надеялся, что с Жеана будет набожный, послушный, старательный и достойный уважения ученик. А тем временем, подобно тех деревьев, что не оправдывают усилий садовника и упорно возвращаются к солнцу и воздуху, младший брат выпускал буйные и пышные ростки только в направлении праздности, невежества и кутежи. Это был настоящий чертенок, всегда неуемное и одновременно чрезвычайно лестное и остроумное, которое часто заставляло Клода насуплювати брови, но иногда вызывало у него улыбку.

Клод отдал его в колледж Торші, в котором сам, среди труда и размышлений, провел свои детские годы, и ему было больно, что эта святыня науки, которая когда-то гордилась фамилией Фролло, теперь была с него возмущена. По этому поводу Клод иногда читал Жеанові очень долгие и суровые нотации, которые тот мужественно выслушивал...

Странная судьба, заметим вскользь, выпала на то время Собору Парижской Богоматери, судьба быть любимым с одинаковой силой, хоть совсем по-разному, двумя такими непохожими существами, как Клод и Квазимодо. Один из них - подобие получеловека, дикий, управляемый только инстинктом, любил Собор за красоту, за статурність, за гармонию, что струилась из этого величавого целого. А второй - человек с палкой, обогащенной знаниями воображением, любил в нем внутреннее содержание, в нем затаенную суть, его легенду, его символику, что кроется за скульптурными украшениями фасада, подобно древним письменам древнего пергамента, спрятанных под более поздним текстом, - словом, любил ту загадку, которой вечно остается для человеческого разума Собор Парижской Богоматери.

И, наконец, бесспорным является и то, что архидиакон облюбовал в той башне Собора, которая обращена к Гревського майдана, крошечную потайную келью, непосредственно прилегавшей к дзвіничної клетки и куда никто, как ходил молва, даже сам епископ, не смел проникнуть без его разрешения. Эта келья почти на самой верхушке башни, среди вороньих гнезд, была когда-то построена епископом Гуго Безансонським4, который в свое время занимался там нечестивыми делами. Что таила в себе эта келья - никто не знал. И нередко ночью с Терренського берега видели, как в небольшом потолочном окошке башни появлялся, исчезал и снова появлялся через короткие и равномерные промежутки времени неровный, багровый, странный огонек, словно от прерывистых віддихів кузнечного миху. Он скорее напоминал отблеск костра, чем светильника. В темноте, на такой возвышенности этот огонь производил жуткое впечатление, и кумушки говорили "Архидиакон дует - адский огонь мерцает в окошке"...

Все эти признаки бурного внутреннего беспокойства достигли особой силы именно на то время, когда начали разворачиваться описываемые нами события. Не раз случалось, что какой-то ребенок-певчий, встретившись в соборе глазу на глаз с архидиаконом, с ужасом убегала прочь, таким странным и огненным был его взгляд...

Тем временем Клод стал еще суровее и безупречнее, чем всегда. Как за своим состоянием, так и по складу своего характера он всегда избегал женщин, а теперь, казалось, он ненавидел их больше, чем когда-либо. На самый только шелест шелковой юбки архидиакон опускал капюшон на глаза.

Между прочим, с некоторого времени стали замечать, что в архидиакона усилилась отвращение к цыганок и уличных танцовщиц. Он ходатайствовал перед епископом об издании особого указа, по которому цыганкам было бы строго запрещено танцевать и бить в тамбурин на Соборной площади. В то же время он копался в истлевших архивах, консистории, выбирая из них те судебные дела, где по постановлению церковного суда колдуны и колдуньи приговаривались к сожжению на костре или к виселице за сглаза людей с помощью козлов, свиней и коз.

VI. Непопулярность

Как мы уже говорили, архидиакон и звонарь не пользовались особой любовью ни среди людей знатных, ни среди простонародья, что жил вблизи Собора Парижской Богоматери.

В другой раз группа неопрятных старух, которые расположились на ступенях паперти, ворчали, увидев архидиакона и звонаря, и с бранью посылали им вслед такое обнадеживающее приветствие: "Гм! У этого душа такая же самая, как у того тело". Или же ватага школьников и проказников, что играла в котел, схоплювалась и встречала их насмешливым латинским возгласом: "Еіа! Еіа! Claudius cum claudo!"5

Но чаще всего все эти образы не доходили ни до священника, ни к звонарю. Для того, чтобы услышать такие любезности, Квазимодо был слишком глухой, а Клод слишком углублен в свои мысли.

Книга шестая

III. Рассказ о маисовый корж

Сразу видно, что вы из Реймса, когда этого не знаете! - сказала Ударда. - Это затворница из Крысиной норы.

Как, - спросила Майєтта, - эта бедная женщина, которой мы несем коржа?

Ударда утвердительно кивнула головой.

Да. Вы ее сейчас увидите у окошка на Гревському майдане. Она думает так же, как и вы, о тех цыганских бродяг, которые играют на тамбурине и предвещают судьбу людям. Неизвестно, откуда у нее этот страх перед цыганами. А вы, Майєтто, почему вы убегаете, даже не видя их?

О! - произнесла Майєтта, обхватив обеими руками белокурую головку своего ребенка. - Я не хочу, чтобы со мной случилось то, что с Пакеттою Шантфлері.

Ах, вот история, которую вы нам должны рассказать, моя дорогая Майєтто, - сказала Жервеза, беря ее за руку.

Охотно, - ответила Майєтта. - Видно, что вы парижанка, когда не знаете об этом! Должен вам сказать... А впрочем, об этом можно рассказывать и на ходу... Так вот, Пакетта Шантфлері была хорошенькая восемнадцатилетняя девушка тогда, когда и я была такая, то есть уже восемнадцать лет назад, и это ее собственная вина, когда сегодня она не является такой же, как и я - добродетельным, полной, свежей тридцятишестирічною женщиной, которая имеет мужа и ребенка.

Бедная девушка! Она имела хорошенькие зубки и любила смеяться, чтобы показывать их. А когда девушка любит смеяться, она на пути к тому, чтобы плакать. Красивые зубы губят красивые глаза; такой была Шантфлері. Она с матерью еле зарабатывали на жизнь.

Как-то зимой, это того самого шестьдесят первого года, когда в них не было и поленья дров, ни охапки хвороста, - большой мороз так нарум"янив щечки Шантфлері, что мужчины останавливали ее, крича - одни: "Пакетто!", а другие: "Пакетточко!". Это и погубило ее!.. Есташе! Я вижу, ты опять грызешь коржа!.. Мы сразу поняли, что девушка конченый, когда однажды в воскресенье она пришла в церковь с золотым крестиком на шее. В четырнадцать лет! Подумайте только! Сначала это был молодой виконт де Кормонтрей, владелец имения за три четверти лье от Реймса; затем, мессир Анри де Тріанкур - королевский форейтор; потом - уже проще, - сержант Шіар где Больйон, а дальше она опускалась все ниже и ниже и наконец перешла к Гэри Обержона - королевского портного; далее - к Масе где Фрепю, цирюльника дофина, потом к Тевенена ле Муана, королевского повара, а далее, переходя к все более пожилых и менее знатных, она докатилась наконец до Гийома Расина, менестреля, что играл на в"єлі, и Тьерри де Мэра - фонарщика. Тогда бедная Шантфлері пошла по рукам. Она исчерпала свое золото до последнего сольда. Да что говорить! Во время коронационных торжеств, того же шестьдесят первого года, она грела постель надзирателю домов разврата. И все это в течение одного года!

Майєтта вздохнула и вытерла слезы, набежавшие ей на глаза.

Ну что же тут такого, обычная история, - сказала Жервеза. - Я не понимаю, к чему здесь цыгане и дети.

Погодите! - ответила Майєтта. - О ребенке вы сейчас услышите. Шестьдесят шестого года, - именно в этом месяце, в праздник Павла, будет шестнадцать лет, - Пакетта родила девочку. Несчастная! Она очень обрадовалась. Она мечтала о ребенке уже давно, ее мать, добрая женщина, которая всегда на все закрывала глаза, на то время уже умерла. Пакетті больше некого было любить, да и ее никто не любил. За те пять лет, что прошли со времени ее падения, она стала жалким созданиям, эта Шантфлері. Она была одна-одинешенька на свете. На нее показывали пальцем, смеялись на улицах, ее била городская стража, с ней смеялись маленькие оборванцы, к тому же ей минуло двадцать лет, а двадцать лет - это уже старость для жриц любви,

Майєтта рассказывала:

Значит, она была очень жалкая, несчастная, щеки ее позападали, она сохла, увядала, виплакувала глаза. Но в своем позоре, в своей безрозсудливості и одиночества она верила, что будет менее знеславленою и менее одинокой, когда будет иметь кого-то, кого она любила и кто любил ее. Надо было, чтобы это был ребенок, потому что только ребенок мог быть довольно безобидной для того, чтобы полюбить ее. И милосердный хозяин сжалился над ней и послал ей дочь. О ее радость я даже не берусь рассказывать. Не была ливень слез, ласк и поцелуев. Она сама вскормила своего ребенка, сделала ей пеленки из своего одеяла, единственной, что была у нее на кровати, и больше не чувствовала ни холода, ни голода. Она снова стала красивой. Пожилая девушка стала молодой матерью. Мужчины снова начали посещать Шантфлері, она снова нашла покупателей на свой товар, и за всю эту мерзость брала деньги на пеленки, слюнявчики, кружевные распашонки и шелковые чепчики, не думая даже о том, чтобы купить себе хотя бы новое одеяло. В маленькой Агнессы, в этой крошки, было больше лент и гаптувань, чем у принцессы Франции! Среди других вещей у нее были крошечные туфельки, такие красивые, которых не имели, пожалуй, и король Людовик XI! Мать сшила и начертала их сама, она вложила в них все свое мастерство золотошвачки. Это были две маленькие розовые туфельки, лучшие из всех, которые только можно было найти на свете. Длиной они были с мой большой палец, и чтобы поверить, что их можно надеть на ножки ребенка, надо было увидеть, как их с этих ножек сбрасывают. Правда, эти маленькие ножки были такие крохотные, такие хорошенькие, такие розовенькие, рожевіші, чем шелк на башмачках! Когда вы будете иметь своих детей, Удардо, вы поймете, что нет ничего лучшего на свете этих крошечных ножек и ручек!

Настоящий ангелочек! Глаза у нее были большие, чем ротик. И самое волшебное - тонкие черные волосики, которое уже кучерявилось. В шестнадцать лет из нее была бы черноволосая красавица. Мать не переставала восхищаться ею. Она ласкала ее, щекотала, купала, ухаживала, целовала без счета. Она души в ней не слышала, она благодарила за нее богу. Хорошенькие розовые ножки дочери вызвали у нее особое, безграничное восхищение, неистовую радость. Она не отрывала от них своих уст, не могла налюбоваться ими. Она их узувала в маленькие башмачки, роззувала, восхищалась ими, смотрела сквозь них на свет, зворушувалася, видя, как они пытаются идти по постели, и охотно простояла бы всю свою жизнь на коленях, чтобы только обувать и разуваюсь эти ножки, словно то были ножки младенца Христа,

А вот к чему, - произнесла Майєтта. - Случилось так, что одного дня до Реймса приехали какие-то странные всадники. Это были нищие и бродяги, возглавляемые своими герцогами, князьями, графами, все они были смуглые, с вьющимися шевелюрами и серебряными кольцами в ушах. Женщины казались еще потворнішими, чем мужчины. Лица у них были еще чорніші и всегда открыты, их тела прикрывал жалкий одежда - старая одеяло из мешковины, завязана на плечах, волосы напоминало конский хвост. Дети, которые возились возле их ног, могли бы напугать и обезьян. Стая нехристей. Все они пришли в Реймс с Нижней Циганії через Полония.

Они смотрели людям на руку и предвещали невероятные чудеса. Бедную Шантфлері тоже охватило любопытство. Она хотела знать, чья же она иметь, будет ее маленькая Агнесса когда-нибудь императрицей Армении или какой-либо другой страны. И Вот она понесла ее к цыганам, а цыгане начали восхищаться ребенком, ласкать, целовать ее своими черными губами и удивляться ее малюсенькой рученьки. И все это, надо сказать, на радость матери! Они особенно восхваляли ее хорошенькие ножки и волшебные башмачки. Ребенок еще не было и года. Она уже смеялась, щебетала к матери, словно маленькая птичка, была полненькая, кругленькая, делала волшебные рожицы, это был настоящий ангелочек. Ребенок очень испугалась цыганок и начала плакать, а мать крепко поцеловала ее и ушла в восторге от той судьбы, которую гадалки передрікли ее крохе. Агнесса должна была стать воплощением красоты и добродетели, более того - королевой. Шантфлері вернулась к своей хижины на улице Фоль-Пен. горда, что несет туда королеву.

Второго дня она воспользовалась минутки, когда ребенок спал в ее постели, потому что она всегда клала ее спать с собой, тихо вышла, оставив дверь полуоткрытой, и побежала рассказать соседке из Сушильной улице, что наступит день, когда ее дочери Агнессе за столом прислуговуватимуть английский король и эрцгерцог эфиопский, и еще множество других удивительных вещей. Вернувшись и не услышав детского плача, она, поднимаясь по лестнице, сказала себе: "Хорошо, ребенок еще спит". И вдруг увидела, что двери распахнуты шире, чем она оставила их, выходя. Несчастная мать все же нашла в себе силы, чтобы войти, и бросилась к кровати. Ребенок исчезла, кровать была пуста. По ребенку остался только один из ее маленьких чудесных туфелек. Мать опрометью бросилась из комнаты, сбежала по ступенькам, начала биться о стену головой и кричать: "Мой ребенок! У кого мой ребенок? Кто отнял у меня моего ребенка?" Улица была пустынна, дом был отдален от других, никто ничего не мог ей сказать. Она обежала весь город, все улицы, бегала туда-сюда весь день, полусумасшедших, неистовая, ужасная, обнюхивая двери и окна, как дикий зверь, потерявший своих малышей. Задихана, растрепанная, страшная, с пламенем в глазах, которое высушивало ее слезы, она останавливала прохожих и кричала: "Доченька моя! Моя девочка! Моя хорошенькая, маленькая девочка! Тому, кто вернет мне мою дочь, я буду слугой, я буду слугой его псов, и пусть он съест мое сердце, если захочет". Встретив кюре церкви Сен-Реми, она сказала ему: "Господин кюре, я оратиму землю ногтями, только верните мне моего ребенка!" Это было страшное зрелище, Удардо; я видела человека с жестоким сердцем, метра Понса Лакабра, прокурора, который плакал. Ах! Несчастная мать! Вечером она вернулась к себе. Когда ее не было, соседка видела, как две цыганки украдкой поднялись к Пакетти с небольшим узелком в руках, потом они закрыли дверь и поспешно скрылись. После того, как они ушли, в комнате Пакетти было слышать что-то вроде детского плача. Мать радостно рассмеялась, словно на крыльях взлетела по лестнице, толкнула дверь... и вошла... Страх подумать, Удардо! Вместо ее хрупкой маленькой Агнессы, такой румяной, такой свежей, этого дара милосердного бога, по полу ползала какая-то уродина, противная, одноглазая, хромая. От ужаса она закрыла глаза. "О, - произнесла она, - неужели колдуньи повернули мою дочь на эту ужасную животное?" Люди поспешили забрать это маленькое страшилище, потому что оно могло лишить ее разума. Это была ужасающая ребенок какой из цыганок, что отдалась черту. На вид эта тварь имела четыре года, белькотала какой-то нечеловеческого языке; это были совсем непонятные слова. Шантфлері упала на пол, схватив маленький башмачок, - это было все, что ей осталось из того, что она любила. Долго лежала она окаменела, молчаливая, бездиханна, - так долго, что казалась мертвой. Вдруг она вздрогнула всем телом, покрывая свою святыню неистовыми поцелуями, зайшлася плачем так, будто сердце у нее разрывалось. Уверяю вас, что все мы тоже рыдали. Она приговаривала: "О моя маленькая доченька! Моя хорошенькая маленькая доченька! Где ты?" Вплоть нам сердце разрывалось. Шантфлері вдруг встала и помчалась к Реймса, выкрикивая: "В табор к цыганам! В табор к цыганам! Позовите стражу, чтобы сжечь колдуний!" И цыгане уже исчезли. Была глухая ночь. О том, чтобы догнать их, не было и речи.

Да, действительно ужасная история, сказала Ударда, - она может заставить заплакать даже бургундца.

Неужели так никто и не узнал, что случилось с Шантфлері?

Майєтта не ответила. Жервеза повторила свой вопрос, шарпаючи ее за руку и называя по имени. Майєтта, казалось, очнулась от своих мыслей.

Что случилось с Шантфлері? - переспросила она машинально и, сделав над собой усилие, чтобы понять смысл этих слов, сказала быстро: - Об этом никто никогда не узнал. - После паузы она добавила: - Одни говорили, что видели ее, когда она выходила из Реймса в сумраке через ворота Флешамбо; другие - будто это было на рассвете, и вышла она старой воротами Базе. Какой-то нищий нашел ее золотой крестик, она повесила его на железном кресте в поле, где собирается ярмарка. И поэтому, когда мы узнали об этой находке, все решили, что она умерла. Однако есть люди из Кабаре Ле-Вот, которые утверждают, будто видели ее, когда она босая, идя по камням, шла в Париж. Но тогда она должна была бы выйти сквозь Вельске ворота. Все это как-то не вяжется одно с одним. Или же, я так думаю, она действительно вышла через Вельске ворота, но мертвая.

Не понимаю вас, - сказала Жервеза.

Вель, - ответила Майєтта с печальной улыбкой, - это река.

Бедная Шантфлері, - содрогаясь, сказала Ударда, - утонула!

А маленький башмачок? - спросила Жервеза.

Исчез вместе с матерью, - ответила Майєтта.

Бедный маленький башмачок, - сказала Ударда.

Ударда, дородная и чувствительная женщина, вполне удовлетворилась бы, позітхавши вместе с Майєттою, но любознательная Жервеза не переставала расспрашивать.

А чудище? - вдруг спросила она Майєтту.

Какое страшилище? - переспросила та. - Маленькое цыганское страшилище, которое колдуньи оставили Шантфлері вместо ее дочери. Что вы с ним делали? Надеюсь вы его тоже утопили?

Нет, - ответила Майєтта.

Как! Тогда сожгли? Это было бы справедливо ведьмино отродье.

Ни то, ни другое, Жервезо. Монсеньор архиепископ заинтересовался тем цыганским ребенком, выгнал из него беса, окрестил ребенка и отослал ее в Париж, чтобы там ее положили на деревянном настиле в Соборе Богоматери, как подкидыша.

Так разговаривая, три уважаемые гражданки пришли на Гревський майдан. Очень занятые разговором, они прошли, не останавливаясь, мимо общественный требник Роландової башни и машинально направились к позорному столбу, вокруг которого толпа увеличивалась с каждой минутой.

Три женщины повернули обратно. Когда они подошли к Роландової башни, Ударда обратилась в своих спутниц:

Не надо всем вместе заглядывать в норы, чтобы не спугнуть затворницы... Вы притворяетесь, будто читаете Dominus6 из требника, а я тем временем загляну к ней в окошко, затворница меня немного знает. Я вам подам знак, когда подойти.

Ударда сама подошла к окошку. И как только ее взгляд проник в келью, на ее чертах отразился глубокий сожалению, и конечно веселое, открытое лицо женщины так быстро изменило свое выражение и краски, словно после яркого солнечного света ее вдруг осветил холодный луч месяца; глаза, наполнились слезами, рот скривился, словно она собиралась заплакать. Через минуту она, положив палец на губы, подала знак Майєтті, чтобы та подошла. Майєтта подошла взволнованная, молчаливая, на цыпочках, как подходят к постели умирающего.

Действительно печальное зрелище предстало перед глазами обеих женщин, когда они, не двигаясь и не дыша, смотрели сквозь решетку маленького окошка Крысиной норы.

Каморка была тесная, шире, чем глубже, склеписта, ее внутренний облик напоминал верх большой епископской митры. На голой плите, что правила по пол, в углу сидела скорее поежилась женщина, ее подбородок опиралось на колени, она крепко прижимала к груди скрещенными руками. Так скрюченная, она сидела, одетая в коричневый мешок, который всю ее окутывал широкими складками; ее длинные седые волосы, закрывая лицо, ниспадали вдоль ног до самых ступней.

Можно было подумать, что она окаменела, как и ее каморка, зледеніла, как зима, ее руки были скрещены, ее глаза были устремленных в одну точку. На первый взгляд она казалась призраком, а если присмотреться внимательнее - статуей.

А однако изредка при вздохе ее посинели губы напіврозкривалися и дрожали, но так же мертво и безвольно, как трепещут листья от ветра.

Однако ее напівзмертвілі веки время от времени розплющувались, она втуплювала свой глубокий, скорбный, сосредоточенный взгляд в невидимый извне уголок кельи, взгляд, который, казалось, связывал все понурые мысли этой скорбной души с неким таинственным предметом.

Таково было существо, которое по ее жалкое жилье прозвали "затворницей", а за ее одежду - "лахмітницею".

Три женщины потому Жервеза присоединилась к Майєтти и Ударди, смотрели в окошко, их головы закрывали слабый дневной свет темницы, однако несчастная, которую они таким образом оставили в темноте, не обращала на них внимания.

Не будем ее беспокоить, - шепотом сказала Ударда, - она, в экстазе, она молится.

Тем временем Майєтта рассматривала с большим волнением, эту истощенную, поблекшую, взъерошенную голову, и ее глаза наполнялись слезами.

Но это было бы очень странно, - пробормотала она.

Когда она просунула голову сквозь решетку отдушины, ей удалось заглянуть одним глазом в тот уголок, к которому неизменно был прикован взгляд несчастной.

Когда Майєтта отвела голову от отдушины, ее лицо было мокрое от слез.

Как вы ее называете, эту женщину? - спросила она в Ударди.

Ударда ответила:

Мы ее зовем сестрой Гудулою.

А я, - сказала Майєтта, - а я назову ее Пакеттою Шантфлері.

И, приложив палец к губам, она знаком пригласила Ударду просунуть голову в окошко и посмотреть внутрь. Ударда заглянула и увидела в том углу, куда было направлено понурый, неистовый взгляд затворницы, маленький башмачок из розового шелка, вигаптуваний тысячами золотых и серебряных блесток.

Вслед за Удардою заглянула Жервеза, а потом все три женщины, глядя на несчастную мать, залились слезами... Однако ни их взгляды, ни их слезы не привлекли внимания затворницы. Ее руки оставались скрещенными, ее уста - молчаливыми, ее глаза - пристально втупленими в одну точку, и тому, кто знал ее историю, этот маленький башмачок, с которого она не сводила глаз, краяв сердце.

Сестра! Сестра Гудуло!

Сестра Гудуло! - повторила и Ударда.

Боже мой! Она не шевелится, - сказала Жервеза. - Неужели она мертва? Гудуло! Гудуло!

Майєтта, которая до сих пор была так взволнована, что не могла говорить, сделала над собой усилие и сказала:

Погодите. - Затем, наклонившись к окошку, крикнула: - Пакетто! Пакетто Шантфлері!

Ребенок, который беззаботно дует на плохо зажженный фитиль петарды и вызывает взрыв, которая отапливает ей глаза, не пугается так, как испугалась Майєтта, увидев, какое впечатление произвело это имя, внезапно брошенное в каморку сестры Гудулы.

Затворница вздрогнула всем телом, встала на свои босые ноги и прыгнула к окну; глаза ее горели таким огнем, что Жервеза, Ударда и Майєтта с ребенком отправились обратно к парапету набережной.

Зловещее лицо затворницы тесно прилепившееся к решетке окна.

Ох! Ох! - неистово хохоча, закричала она. - То цыганка меня зовет!

В это мгновение сцена, происходившая у позорного столба, привлекла к себе ее блуждающий взгляд. Ужас исказил ее лицо, она протянула сквозь решетку свои кощаві руки и закричала голосом, что скорее напоминал предсмертное хрипение:

Это опять ты, цыганское отродье! Это ты меня зовешь, крадійко детей! То будь же ты проклята! Проклятая! Проклятая!

IV. Слеза за каплю воды

Перевод:

Увидев юную Эсмеральду и влюбившись в нее, Квазимодо преследует девушку. За попытку нападения на Эсмеральду Квазимодо приговаривают к казни у позорного столба - избиение кнутом.

Вслед за первым ударом упал второй, за ним третий, а там еще и еще - без конца. Колесо продолжало вертеться, а удары сыпались дождем. Вот брызнула кровь, было видно, как она тысячами струек потекла по смуглых плечах горбуна, а тоненькие ремешки, крутясь и раздирая воздух, разбрызгивали ее каплями в толпу.

Наконец, одет в черное, верхом на черном коне, судебный исполнитель Шатле, который с начала экзекуции стоял возле лестницы, протянул к песочных часов свой жезл из черного дерева. Палач прекратил пытку. Колесо остановилось. Глаз Квазимодо медленно розплющилося.

Время шло. Квазимодо стоял у столба уже как минимум полтора часа, ранен, изнеможенный, осмеянный и забросан камнями.

Вдруг он снова начал барахтаться в своих цепях с усилием, удвоенным отчаянием; от этого зашаталась вся постройка, на которой он стоял. Нарушая свою упрямую молчание, Квазимодо хриплым, яростным голосом, который скорее напоминал собачий лай; чем человеческий голос, закричал, перекрывая шум и гиканья толпы:

На, пей! - воскликнул Робен Пуспен, бросая ему в лицо тряпку, что валялась в луже. - На вот, плохой глухарю, я твой должник!..

Какая-то женщина швырнула ему в голову камень.

Пить! - задыхаясь, третий раз крикнул Квазимодо.

В эту минуту он увидел, как толпа расступилась. Из него вышла удивительно одета девушка, ее сопроводила белая козочка с позолоченными рожками. В руках у девушки был тамбурин.

Глаз Квазимодо заяскріло. Это была цыганка, которую он пытался украсть прошлой ночью. Он смутно почувствовал, что именно за это его и наказывают. А впрочем, его наказывали только за то, что он, на беду свою, был глухой и что судил его тоже глухой. Квазимодо не сомневался в том, что цыганка пришла отомстить и причинить ему боль, как и все остальные.

И действительно, он увидел, как она быстро поднялась на лестницу. Гнев и досада душили его, ему хотелось сломать позорный столб, и если бы молния, что ее метнуло его глаз, имел силу убивать, девушка спопеліла бы, прежде чем дошла до площадки.

Она молча приблизилась к осужденному, который напрасно извивался, чтобы уйти от нее, и, отстегнув от пояса флягу, осторожно поднесла ее к пересохших губ несчастного.

Тогда на этом глазу, до сих пор таком сухом и воспаленном, заблестела крупная слеза и медленно скатилась по его уродливому, искаженном отчаянием лицу. Может, это была первая слеза, которую несчастный горбун пролил в своей жизни.

Квазимодо словно забыл о жажду. Цыганка нетерпеливо сделала свою обычную гримаску и, улыбаясь, приложила горлышко фляги к зубастого рта Квазимодо.

Он пил большими глотками, его сжигала жажда.

Напившись, несчастный хотел своими черными губами поцеловать прекрасную руку, подала ему помощь. Но девушка все же чувствовала недоверие к нему, видимо памятуя о брутальный нападение прошлой ночи, словно испуганный ребенок, который боится, что ее укусит животное, відсмикнула руку.

Тогда несчастный уставился в нее взглядом, полным упрека и невыразимой грусти.

Кого бы не тронуло это зрелище: великолепная, свежая, чистая, очаровательная и хрупкая девушка милосердно пришла на помощь воплощению несчастье, уродства и злобы! У позорного столба такое зрелище было величественным!

Даже толпа была тронута и начала хлопать в ладоши, выкрикивая: "Слава! Слава!"

Именно в эту минуту из окошка своей норы затворница увидела у позорного столба цыганку и крикнула ей свое зловещее:

Будь ты проклято, цыганское отродье! Проклятое! Проклятое!

Книга восьмая

III. Три мужских сердца, что созданы по-разному

Перевод:

Эсмеральду, как виновное в покушении на ротмистра Феба, которого она любила, как соблазнительницу и ведьму приговаривают к смертной казни. На площади возле Собора толпа ждет исполнения приговора.

Никто до сих пор не замечал на галерее среди статуй королей, вырезанных над самой стрельчатой аркой портала, странного зрителя, который до этой минуты все пристально наблюдал. Он стоял такой неподвижный, его шея была вытянута вперед, а лицо такое уродливое, что если бы не красно-фиолетовый одежду, его можно было бы принять за одно из тех каменных страховищ, сквозь пасти которых уже шестьсот лет вытекает вода из длинных желобов Собора. Этот зритель ничего не преминул из того, что происходило перед порталом Собора Богоматери. В первые минуты, незаметно для всех, он крепко привязал к одной из колонн галереи толстую узловатую веревку, конец которой свисал вниз на паперть. Сделав это, он стал спокойно смотреть на майдан, время от времени посвистывая, когда мимо него пролетал дрозд.

Вдруг, в тот миг, когда помощники палача собирались выполнить равнодушен приказ Шармолю, этот человек перепрыгнул через балюстраду галереи, обхватил веревку стопами и коленями ног и руками, и все увидели, как он скатился по фасаду Собора, словно дождевая капля, которая стекает по стеклу. Он с быстротой кошки, которая падает с крыши, подбежал к палачей и свалил их на землю ударами своих огромных кулаков, схватил рукой цыганку, как ребенок куклу, одним прыжком достиг церкви, приподняв девушку над головой и ревя громовым голосом:

Убежище!

Все произошло так быстро, что, если бы это было ночью, все можно было бы увидеть при свете одного лишь вспышки молнии!

Убежище! Убежище! - повторил толпа. И аплодисменты десяти тысяч людей зажгли радостью и гордостью единственный глаз Квазимодо.

Это потрясение заставило очнуться и осужденную. Она напіврозплющила веки, взглянула на Квазимодо и сразу же снова их закрыла, словно испугавшись своего спасителя.

Шармолю, палачи и весь эскорт остолбенели на месте. Действительно, в стенах Собора Богоматери осуждена была неприкосновенной. Собор был надежным убежищем. Всякое человеческое правосудие заканчивалось на его пороге.

Покровительство существа такой уродливой существо такую несчастную, которой была осуждена на смерть Эсмеральда, было трогательным. Эти двое, отверженные природой и обществом, встретились, чтобы помочь друг другу.

Убежище! Убежище! Убежище!

Слава! Слава! - кричал в ответ ему народ, и этот могучий зов поразил на другом берегу толпа на Гревському майдане и затворницу, которая все прислушивалась и не сводила взгляда с виселицы.

Книга девятая

II. Горбун, кривой, хромой

Когда взъерошенный и одышливый звонарь принес ее в келью, что служила убежищем, когда она почувствовала, как он своими огромными лапами осторожно развязывает веревку, доставала ее руки, она почувствовала сотрясение, подобный тому, который вдруг среди ночи будит пассажиров судна, ударилось о берег, ее мысли тоже проснулись, и воспоминания один по одному стали возвращаться к ней. Она поняла, что находится в Соборе Богоматери, вспомнила, что ее было вырвано из рук палача, что ее Феб жив, что Феб уже ее не любит. Когда эти две мысли, из которых одна своим грустью отравляла вторую, одновременно предстали перед несчастной, она обернулась к ужасному Квазимодо, что стоял перед ней, и спросила его:

Зачем вы спасли меня?

Он напряженно смотрел на нее, словно пытаясь понять, что она хочет сказать. Она повторила вопрос. Тогда он с глубокой грустью взглянул на нее и убежал.

Это ее удивило.

Вскоре он вернулся, неся в руках пакет, который положил к ее ногам. Это была одежда, оставленный для нее на пороге церкви милосердными женщинами. Тут она взглянула на себя, увидела, что она почти голая, и покраснела. Жизнь возвращалась к ней.

Квазимодо, видимо, почувствовал этот стыд. Он широкой ладонью закрыл себе глаза и снова ушел, но уже медленной поступью.

Она поспешила одеться. Это было белое платье и белое покрывало - одежду послушниц Божьего убежища.

Едва успела одеться, как Квазимодо вернулся. В одной руке он нес корзину, во второй - сеновал. В корзине была бутылка, хлеб и еще некоторая пища. Он поставил корзину на землю и сказал:

Потом расстелил сеновал на каменном полу и сказал:

То был его собственный обед и его собственная постель. Цыганка подняла на него глаза, желая поблагодарить его, но не могла произнести и слова. Бедняга был действительно чрезвычайно уродлив. Она опустила голову, вздрогнув от ужаса. Тогда он произнес:

Я вас пугаю? Я очень уродливый, правда? Вы не смотрите на меня. Только слушайте. Днем оставайтесь здесь; ночью можете гулять по всему храму. Но ни днем ни ночью не выходите из Собора. Вы погибнете. Вас убьют, а я умру!

Растроганная, она подняла голову, чтобы ответить ему. Но он исчез. Она осталась одна, размышляя о странных слова этой уродливой существа, пораженная звуком его голоса, грубого, хриплого и одновременно такого нежного...

Именно в то время, когда она особенно остро почувствовала свое одиночество, какая-то косматая и бородатая головка прижалась к ее рук и колен. Она вздрогнула (теперь ее все пугало), глянула - то была ее бедная козочка, ловкая Джали, что бежала за ней, когда Квазимодо разогнал стражу Шармолю, и уже целый час ластились к ней, тщетно добиваясь внимания своей хозяйки. Цыганка покрыла ее поцелуями.

О Джали! - произнесла она. - Как я могла забыть о тебе! А ты все еще меня помнишь! О, ты не умеешь быть неблагодарным!

Словно какая-то невидимая рука чуть подняла груз, который давил ей на сердце, и долго сдерживаемые слезы полились из ее глаз. Чем дольше она плакала, тем больше ощущала, как вместе со слезами исчезает жгучая горечь ее страданий.

Когда стемнело, ночь показалась ей такой прекрасной, сияние луны таким ласковым, что она вышла на верхнюю галерею, которая опоясывала Собор. Это принесло ей некоторое облегчение: такой спокойной казалась с этой высоты земля.

III. Глухой

Проснувшись на другое утро, она заметила, что проспала всю ночь. Это удивило ее. Она давно уже забыла про сон. Веселый луч солнца, что сходило, глянул в окошко и осветил ее лицо. В то же время в окошке появилось нечто, что напугало ее; это было уродливое лицо Квазимодо. Невольно она снова закрыла глаза, но напрасно! Даже сквозь ее розовые веки ей вспоминался эта маска урода, одноглазая и ікласта. Не открывая глаз, она услышала грубый голос, ласково говорил ей:

Не бойтесь, я ваш друг. Я пришел взглянуть, как вы спите. Это не причиняет вам вреда, если я пришел взглянуть на вас, когда вы спите? Что вам до того, что я у вас, когда ваши глаза закрыты? Теперь я пойду. Вот я спрятался за стену. Вы можете открыть глаза.

Скажите, - улыбаясь, спросила она, - почему вы спасли меня?

Он внимательно смотрел на нее, пока она говорила.

Я понял, - ответил он. - Вы спрашиваете, почему я вас спас? Вы забыли того несчастного, который одной ночи пытался похитить вас, того несчастного, к которому второго же дня вы пришли на помощь, когда он стоял у мерзкого позорного столба. По ту каплю воды, за ту каплю жалости я могу заплатить только всем моим жизнью. Вы забыли того беднягу, но он помнит вас!..

Возьмите, - сказал он. - Когда я вам буду нужен, когда вы захотите, чтобы я пришел, когда вам не будет противно смотреть на меня, засвистіть. Этот звук я слышу.

Он положил на пол свисток и исчез.

IV. Глина и хрусталь

Дни сменялись днями, спокойствие постепенно возвращался в душу Эсмеральды. Чрезмерное страдания, как и чрезмерное счастье, вызывают бурные чувства, которые не бывают продолжительными. Человеческое сердце не может долго выдерживать никаких крайностей. Цыганка так перестрадала, что в ее сознании осталось только чувство удивления.

Вместе с безопасностью к ней вернулась и надежда. Девушка была вне общества, вне жизни, но смутно чувствовала, что ее возвращение к нему все же не исключено, словно покойница, которая имеет при себе ключ от своего склепа.

Правда, Эсмеральда не без горечи вспоминала о ротмистра. В ней вызывало ужас то, что он дал себя обмануть, поверил в то, что она, тысячу раз отдала бы за него жизнь, могла ударить его кинжалом. А все же не следует слишком строго обвинять его, ибо она призналась в своем "преступлении"! Ведь она не выдержала пыток! В этом была виновата она. Лучше бы она дала вырвать себе ногти, чем вымучить такое признание. Только бы раз увидеть Феба, хотя бы на минуту! Достаточно будет слова, взгляда, чтобы уверить его в беспочвенности подозрений, чтобы снова вернуть его. В этом она не испытывала сомнений. Она пыталась заглушить в себе воспоминания о множестве странных фактов, которых не могла объяснить, о случайной присутствие Феба в день ее публичного покаяния, о молодой девушке, рядом с которой он стоял. Бесспорно, это была его сестра. Такое истолкование было явно безрассудным, но она довольствовалась. Потому что ей необходимо было верить, что Феб все еще любит ее и только ее. Разве он не поклялся ей в этом? Что же ей еще надо? Разве все внешние обстоятельства в этом деле не были против нее? Итак, она ждала. Она надеялась...

С каждым рассветом она становилась все спокойнее, дышала все свободнее, казалась менее бледной. По мере того, как загоювались ее душевные раны, лицо ее снова расцветал обаянием, красотой, но эта красота была задумливішою, спокойнее, чем раньше. К нему возвращались прежние особенности ее характера, даже кое-что от ее веселости: ее очаровательная гримаска, ее любовь к козочки, желание петь, застенчивость. Одеваясь утром, она пряталась в угол своей каморки, боясь, чтобы ее не увидел кто-то из жильцов соседних чердаков.

В те минуты, когда она не мечтала о Феба, она иногда думала о Квазимодо. Он был единственным звеном, единственной связью, что остался у нее, единственным средством общения с людьми, со всем живым. Несчастная! Она еще больше, чем Квазимодо, чувствовала, что мир отрекся от нее. Она не понимала того странного друга, которого подарила ей причудливая судьба. Она часто упрекала себя за то, что не чувствует к нему той благодарности, которая заставила бы ее не замечать его бридкості, но все же никак не могла привыкнуть к беднягу звонаря. Он был слишком уродлив.

Она так и не подняла с пола свистка, которого он ей дал. Это не помешало Квазимодо время от времени ее посещать. Она прилагала все усилия, чтобы не слишком выказывать свое отвращение, когда он приносил ей корзину с едой или кружку воды, но он всегда замечал малейшее проявление этой отвращения к себе и грустно шел прочь.

Однажды он пришел в ту минуту, когда она ласкала Джали. Он некоторое время задумчиво смотрел на эту очаровательную группу. Наконец, покачав своей тяжелой, угловатой головой, сказал:

Все мое несчастье в том, что я слишком подобный человека. Мне бы хотелось быть просто животным, так как эта козочка.

Она удивленно взглянула на него. На этот взгляд он ответил:

О, я знаю почему! - и ушел.

В другой раз он появился на пороге ее комнаты (внутрь он не входил никогда) в ту минуту, когда Эсмеральда пела старинную испанскую балладу, слов которой она не понимала, но которая осталась у нее в памяти, потому цыганки убаюкивали ее этой песней, когда она была малышкой. Молодая девушка, увидев эту гадкую пол, так неожиданно появилась перед ним во время пения, остановилась, невольно сделав испуганное движение. Несчастный звонарь упал на колени у порога и, сложив свои огромные аляповатые руки, жалобно проговорил:

О, умоляю вас, пойте, не гоните меня!

Как-то утром Эсмеральда, подойдя к краю кровли, смотрела на майдан этаж остроугольного крыши Сен-Жан-ле-Рон. Квазимодо стоял позади нее. Он по собственной воле всегда становился так, чтобы лишить, насколько возможно, молодую девушку неприятности видеть его. Вдруг цыганка вздрогнула. В ее глазах заблестели в то же время слезы и огоньки радости. Она стала на колени у самого края крыши и тоскливо, протягивая руки к майдану, восклицала:

Фебе! Фебе! Приди! Приди! Одно слово, одно только словечко, во имя неба! Фебе! Фебе!

Эсмеральда видит из Собора Феба. Квазимодо, чтобы помочь Эсмеральде встретиться с любимым, находит Феба и говорит ему, что проведет к любимой цыганки, но тот грубо ногой отталкивает Квазимодо.

Квазимодо, жалея Эсмеральду, говорит ей, что не смог найти Феба...

Я постараюсь найти его в следующий раз, - проговорил он, понурив голову.

Уходи! - сказала она.

Квазимодо ушел. Девушка была недовольна из него. Но он предпочитал сносить от нее обиды, чем причинить ей боли. Всю скорбь он оставил для себя.

С этого дня цыганка его больше не видела. Он перестал приходить к ее келье. Только иногда она видела на верхушке одной из башен звонаря, уныло смотрел на нее. И как только она его видела, он исчезал.

Мы должны сказать, что ее мало огорчала эта добровольная отсутствие бедного горбуна. В глубине души она даже была ему благодарна. А впрочем, Квазимодо и не ошибался насчет этого.

Она его больше не видела, но чувствовала возле себя присутствие доброго гения. Невидимая рука во время ее сна приносила ей свежую пищу. Как-то утром она нашла на своем окне клетку с птичками. Над ее кельей была скульптура, пугала ее. Она не раз проявляла свой испуг в присутствии Квазимодо. Однажды утром (ибо все это делалось по ночам) этого изображение не стало, кто-то разбил скульптуру. Тот, кто забрался к ней, должен был рисковать жизнью.

Иногда по вечерам до нее доносился с навеса колокольни чей-то голос, напевал, словно убаюкивая ее, странную и печальную песню. Это были стихи без рифм, которые только и мог составить глухой.

Не смотри на лицо,

Девушка, а заглядывай в сердце.

Сердце прекрасного юноши часто бывает уродливым.

Есть сердца, в которых любовь не живет.

Девушка, сосна обыкновенная,

Не такая красивая, как тополь,

Но сосна а и зимой зеленеет.

И ба! Зачем тебе петь об этом?

То, что некрасивое, пусть погибает.

Красота любит только красоту.

И апрель не смотрит на январь.

Красота совершенна, красота всемогущая,

Полной жизнью живет только красота.

Только днем летает ворон,

Филины вылетающих ночью.

А днем и ночью летает лебедь.

Книга одиннадцатая

И. Башмачок

Перевод:

Бездомный поэт Пьер Гренгуар вывозит Эсмеральду из опасного места, где цыганку ищут.

Незнакомец не ответил ни слова. Но вдруг прекратил грести, руки его повисли, словно сломаны, голова упала на грудь, и Эсмеральда услышала судорожное вздох. Она задрожала. Этот вздох было ей знакомо.

Лодка, пущенный сам по себе, несколько минут плыл по течению. Но мужчина в черном выпрямился и снова начал грести против течения. Они обогнули мыс острова Богоматери и направились к Сенной пристани.

Суета вокруг Собора увеличивалась. Беглецы прислушались. До них явственно долетели победные возгласы. Вдруг сотни факелов, при свете которых засверкали шлемы воинов, замелькали по всем ярусам Собора, на башнях, на галереях, под упорными арками. Очевидно, кого-то искали, и вскоре к беглецов отчетливо донеслись отдаленные возгласы: "Цыганка! Ведьма! Смерть цыганке!"

Несчастная закрыла лицо руками, а незнакомец с неистовым рвением начал грести к берегу. Тем временем философ размышлял. Он прижимал к себе кізку и осторожно отодвигался от цыганки, которая все теснее и теснее прижималась к нему, словно к своего единственного и последнего защиты.

Бесспорно, Гренгуар находился в очень затруднительном положении. Он думал о том, что, по существующим законам, маленькая козочка, когда ее схватят, тоже будет повешена, а ее, бедной Джали, было бы очень жаль; что двух обреченных, которые уцепились за него, - многовато как на его силы, его спутник, наконец, не желает ничего больше, только взять цыганку под свою опеку. Он переживал жестокую борьбу и, словно Юпитер в "Илиаде", по очереди взвешивал судьбу цыганки и козы, поглядывал то на одну, то на вторую влажными от слез глазами, бормоча сквозь зубы: "Да не могу я спасти вас обоих".

Резкий толчок дал им почувствовать, что лодка наконец причалил к берегу. Зловещий гул все еще стоял над Сите. Незнакомец поднялся, приблизился к цыганке и хотел было взять ее за руку, чтобы помочь выйти из лодки, но она оттолкнула его и ухватилась за рукав Гренгуара, который, озабоченный козочкой, в свою очередь оттолкнул ее. Тогда девушка без посторонней помощи выпрыгнула из лодки. Она была так взволнована, что совершенно не понимала ни того, что делает, ни того, куда идет. Так она постояла мгновение, растерянно глядя на воды реки. Когда же она немного пришла в себя, то увидела, что осталась на берегу одна с незнакомцем, Гренгуар, видно, воспользовался с момента высадки на берег и исчез вместе с козочкой среди тесно прильнувших друг к другу домов прибрежной Чердачной улице.

Бедная цыганка задрожала, увидев себя наедине с этим мужчиной. Она хотела говорить, кричать, звать Гренгуара, но язык не повиновался ей, и ни один звук не срывался с ее губ. Вдруг она почувствовала на своей руке руку незнакомца. Это была сильная и холодная рука. Зубы девушки застучали, лицо стало блідішим за лунный свет, что падал на него. Мужчина не произнес ни слова. Быстрой походкой он направился к Гревського майдана, держа ее за руку. Она смутно почувствовала, что воля рока непреодолимая. Не имея силы, она больше не сопротивлялась и бежала рядом, едва поспевая за его быстрыми шагами. В этом месте набережная шла вверх. Однако ей показалось, что она спускается по крутому склону.

Она оглянулась вокруг. Ни одного прохожего. Набережная была совершенно пустынна. Движение и шум долетали только из бурного и освещенного заревом Сите, от которого ее отдалял только рукав Сены и откуда доносилось ее имя вперемешку с угрозами смерти. Остальные Парижа окружала ее огромными глыбами мрака.

Незнакомец так же молчаливо и так же быстро тащил ее вперед. Она не узнавала ни одного из тех мест, по которым они шли. Проходя мимо какой-то освещенное окно, она с большим усилием отпрянула от незнакомца и крикнула:

Спасите!

Какой-то горожанин в одной рубашке открыл окно, выглянул из него, держа в руках лампу, тупо осмотрел набережную, произнес несколько слов, которые она не расслышала, и снова закрыл ставни. Это был последний луч надежды, и он погас.

Человек в черном не издал ни звука и, крепко держа ее за руку, пошел еще быстрее. Измученная, она уже больше не сопротивлялась и покорно шла за ним.

Время от времени она собирала последние силы и голосом, который прерывался от быстрого бега по неровному брусчатки, задыхаясь, спрашивала:

Кто вы? Кто вы?

Он не отвечал.

Так шли они все время вдоль набережной, пока не оказались на каком-то довольно просторном майдане. Он был напівосвітлений лунным сиянием. То был Гревський майдан. Посреди площади возвышалось что-то вроде черного распятие! То была виселица. Девушка узнала его и поняла, где она оказалась.

Человек остановился, обернулся к ней и поднял капюшон.

О, - пролепетать она, окаменев на месте, - я так и знала, что это опять он!

То был священник. Он казался собственной тенью. Это была игра лунного сияния.

В этом освещении все предметы кажутся тенями.

Слушай, - проговорил он, и она вздрогнула от звука этого зловещего голоса, которого она уже давно не слышала. Он говорил отрывисто и задыхаясь, что свидетельствовало о его глубокое внутреннее волнение. - Слушай. Мы пришли. Я хочу с тобой поговорить. Это Гревський майдан. Дальше пути нет! Судьба отдала нас друг другу.

В моих руках твоя жизнь, в твоих - моя душа. Вот майдан и ночь, за ними - пустота. То слушай же меня. Я хочу сказать тебе... Но только не вспоминай о твоем Феба! (Говоря это, он метался, словно человек, который не может устоять на месте, и тащил девушку за собой). Не упоминай о нем! Слышишь? Если ты произнесешь это имя, я не знаю, что я сделаю, но это будет ужасно!

Сказав это, он, словно тело, что нашло центр тяжести, снова стал неподвижным, но его речь была и дальше такая же взволнованная. Голос становился все глуше:

Не отворачивайся от меня. Слушай! Это очень серьезная вещь. Во-первых, вот что произошло... Это совсем не шутка, клянусь тебе... О чем это я говорил? Помоги мне вспомнить! Ага, так. Есть постановление высшей судебной палаты, которая вновь осуждает тебя к виселице. Я только что вырвал тебя из их когтей. Но они преследуют тебя! Смотри!

Он протянул руку в сторону Сите. Там действительно продолжались розыски. Шум все приближался. Башня дома заместителя верховного судьи, размещена против Гревського майдана, была полна шума и света. На противоположном берегу было видно, как бегают воины с факелами, и слышно было, как они кричат: "Цыганка! Где цыганка? Смерть ей! Смерть!"

Ты сама видишь, что они ищут тебя и что я не вру. А я, я люблю тебя. Молчи! Лучше не говори со мной, если хочешь сказать, что ненавидишь меня. Я не хочу больше этого слышать!.. Я только что спас тебя... Погоди, дай мне сначала договорить... Я могу совсем спасти тебя. Я все приготовил. Все зависит от тебя. Если ты захочешь, я смогу...

Тут он резко оборвал свою речь:

Нет, нет, я говорю не то!..

Не выпуская ее руки, он побежал к виселице и показал на нее пальцем.

Выбирай между нами! - холодно проговорил он.

Она вырвалась из его рук и упала к подножию виселицы, имея эту зловещую подпора. Затем, повернув прекрасную головку, через плечо взглянула на священника. В эту минуту она напоминала Божию матерь у подножия креста. Священник стоял неподвижно, показывая на виселицу, окаменевший, словно статуя.

Наконец цыганка проговорила:

А все-таки я боюсь ее меньше, чем вас!

Он закрыл лицо руками. Молодая девушка услышала его рыдания. Это было впервые. Стоя перед ней и вздрагивая от плача, он был более жалким и несчастным, чем когда бы стоял перед ней на коленях. Так плакал он некоторое время..

Нет, - заговорил он снова, немного успокоившись. - Я не нахожу нужных слов. А впрочем, я хорошо обдумал то, что должен был сказать вам. А сейчас я дрожу, я слабну, в решающую минуту я слышу, как что-то роковое окутывает нас, и мой язык деревенеет. О! Я сейчас упаду на землю, если вы не змилуєтесь надо мной, не змилуєтесь над собой! Не занапащайте нас обоих! Когда б вы знали, как я люблю вас! Какое сердце я отдаю вам! О! Которое отречение всех! Какое безнадежное пренебрежение себя! Ученый - я смеюсь из науки; дворянин - я укрываю позором свое имя; священнослужитель - я превращаю требник на подушку для похотливых желаний; я плюю в лицо своему богу! Все ради тебя, чарівнице! Чтобы быть достойным твоего ада! А ты отталкиваешь грешника! О, пусть я скажу тебе все! Еще больше... Еще ужаснее! О да, еще ужаснее...

При этих словах его лицо приняло совершенно безумного выражения. Он замолчал на мгновение и снова заговорил громким голосом, словно обращаясь к самому себе:

Каїне, что сделал ты с братом своим?

Он снова замолчал, потом продолжал:

Что сделал я с ним, господи? Я обнял его, я вырастил его, выкормил, я любил его, боготворил, и я же его убил! Так, господи, вот, только что на моих глазах ему разбили голову о плиты твоего дома, и это не по моей вине, по вине этой женщины, из-за нее...

За ней... За ней...

Потом его язык уже не мог произнести ни одного внятного слова, но губы еще шевелились. Вдруг ноги его підломилися, он упал на землю и остался неподвижным, уткнувшись головой в колени.

Легкое движение, которым девушка попыталась освободить из-под него свою ногу, заставил его приходили в себя. Он медленно провел рукой по впалых щеках и некоторое время с безграничным удивлением смотрел на свои мокрые пальцы.

Что это? - прошептал он. - Я плакал!

И вдруг, вернувшись к девушке, он с невыразимой мукой сказал:

О горе! И вы безразлично смотрели на мои слезы? Дитя! Знаешь ли ты, что эти слезы - кипящая лава? Неужели это правда? Когда ненавидишь мужчину, ничто не вызывает к нему жалости. Если бы я умирал на твоих глазах, ты бы смеялась. Ох, а я не хочу видеть тебя конаючою! Одно слово! Одно лишь слово прощения! Не говори мне, что ты любишь меня, скажи только, что ты согласна; и этого будет достаточно. И я спасу тебя. Если же нет!.. О! Время бежит. Всем святым, умоляю тебя, не жди, чтобы я стал каменным, как эта виселица, которая тоже зовет тебя! Подумай о том, что в моих руках наши судьбы, что я сумасшедший, - это ужасно, - что я могу все погубить! Под нами только бездна, куда я упаду, несчастная; и мое падение будет преследовать тебя вечно. Одно-единственное доброе слово! Скажи слово, только одно слово!

Она открыла уста, чтобы ответить ему. Он упал перед ней на колени, чтобы с благоговением воспринять слово сочувствия, которое, возможно, наконец сорвется с ее уст.

Вы убийца! - произнесла она.

Священник яростно схватил ее в объятия и зашелся отвратительным хохотом.

Ну хорошо! Так! Убийца! - ответил он. - Но ты, ты будешь принадлежать мне. Ты не пожелала, чтобы я был твоим рабом, так я буду твоим господином. Ты будешь моей! Есть у меня логово, куда я затяну тебя. Ты пойдешь за мной! Тебе придется пойти за мной, иначе я викажу тебя! Надо или умереть, красавица, или принадлежать мне! Принадлежать священнику! Принадлежать віровідступнику! Принадлежать убийце! И начиная с сегодняшней ночи! Слышишь ли ты? Ну же! Веселее! Ну же! Целуй меня, глупышка! Могила или мое ложе.

Спрашиваю тебя в последний раз: ты согласна быть моей?

Она ответила твердо:

Тогда он громко крикнул:

Гудуло! Гудуло! Вот цыганка! Отомсти за себя!

Девушка почувствовала, как кто-то быстро и грубо схватил ее за локоть.

Она обернулась. Чья-то костлявого рука высунулась из окошка в стене, держала ее, словно железными клещами.

Держи ее крепко! - сказал священник. - Это беглая цыганка. Не выпускай ее. Я пойду по сторожу. Ты увидишь, как ее будут вешать.

Гортанный хохот раздался из-за стены в ответ на эти жестокие слова:

Га-га-га!

Цыганка увидела, что священник опрометью бросился к мосту Богоматери. Именно оттуда доносился топот лошадей...

Перевод:

Внезапно Гудулы по маленькому черевичкові, как амулет висел на шее Эсмеральды, узнает дочь, похищенную когда цыганами.

Моя дочь!

Цыганка вынула из ладанки башмачок, точь-в-точь такой, как и первый. К туфельки был привязан клочок пергамента, на котором было написано такое двустишие:

Как еще такой у тебя есть,

Руками мамочка обовьет.

Затворница молниеносно сравнила оба башмачки, прочитала надпись на пергаменте и, припав к оконных решеток лицом, что сияло небесной радостью, воскликнула:

Дочь моя! Доченька моя!

Мама! - ответила цыганка

Снова послышался конский топот.

Затворница с отчаянным криком вскочила на ноги.

Беги! Беги! Деточка моя! Я вспомнила все! Твоя правда. Это идет смерть! Ужас! Проклятие! Спасай себя!

Она просунула голову в окошко и быстро отпрянула назад.

Стой! - отрывисто, мрачно сказала она, судорожно сжимая руки цыганки, полумертвой от ужаса. - Стой! Не дыши! Везде солдаты. Тебе не убежать. Уже совсем рассвело.

Перевод:

Гудулы решает спрятать Эсмеральду в келье. Сначала стрельцы подозревают Гудулу в обмане, но потом верят, что цыганка вырвалась от него и побежала.

Ну, трогай; - проговорил он сквозь зубы. - Вперед! Надо продолжать поиски. Я не усну, пока цыганку не будет повешен. Однако, прежде чем вскочить на коня, он еще немного задержался. Гудулы ни жива ни мертва следила за тем, как он беспокойно осматривал площадь, словно охотничий пес, что слышит дичь и не хочет уйти. Наконец он потряс головой и вскочил в седло. Сжатый ужасом сердце Гудулы снова забилось, и она прошептала, обернувшись к дочери, на которую до этого времени ни разу не решилась взглянуть:

Спасена!

Бедная девушка все это время просидела в своем углу, боясь вздохнуть, боясь пошевелиться, с одной лишь мыслью о смерти, что стояла перед ней.

Она не пропустила ни одного слова из всего разговора между матерью и Тристаном, и все мучения матери отзывались в ее сердце. Она чувствовала, как понемногу разрывалась нить, которая держала ее над бездной, двадцать раз ей казалось, что вот-вот эта нить разорвется, и только теперь она вздохнула свободнее, наконец почувствовав под ногами твердую почву. В эту минуту до нее донесся голос, что говорил Тристана.

Рога дьявола! Господин начальник, я человек военный, и не мое дело вешать колдуний. С чернью мы покончили, а насчет остальных - займитесь сами. Если вы позволите, то я вернусь к своему отряду, который остался без ротмистра.

Это был голос Феба де Шатопера. Трудно описать, что произошло в душе цыганки. Выходит, он здесь, ее друг, ее защитник, ее опора, ее убежище, ее Феб! Она вскочила с места и, прежде чем мать успела удержать ее, бросилась к окошку, выкрикивая:

Фебе! Ко мне, мой Фебе!

Но Феба уже не было. Он галопом заворачивал за угол улицы Ножівників. Зато Тристан еще был здесь.

Она закивала головой, восклицая:

Здесь нет никого! Нет никого! Нет никого!

Есть! - возразил ей палач. - Вы сами это хорошо знаете. Позвольте мне взять молодую. Вам я не хочу причинить никакого вреда.

Она заговорила со странной улыбкой:

Вон оно что! Ты мне не хочешь причинить никакого вреда!

Отдайте-мне только ту, вторую, сударыня, монсеньор так приказывает.

Она повторила с безумным видом:

Здесь нет никого!

А я говорю, что есть! - ответил палач. - Мы все видели, что вас было двое.

Ну-ка, посмотри сам! - сказала затворница. - Просунь-ка голову в окошко.

Палач взглянул на ее когти и не осмелился.

Черт возьми! - крикнул Тристан. - Чего это ты не хочешь, чтобы мы повесили эту колдунью, как того желает король?

Несчастная зайшлася диким хохотом.

Почему я не хочу? Она моя дочь!

Выражение, с которым она произнесла эти слова, заставил вздрогнуть даже самого Анріє Кузена.

Мне жаль, - ответил Тристан, - но такова воля короля.

Затворница еще громче зайшлася своим ужасным хохотом и воскликнула:

Какое мне дело до твоего короля! Говорю тебе, что это моя дочь!

Ломайте стену, - приказал Тристан.

Для того, чтобы расширить отверстие, достаточно было вынуть под окошком один ряд кладки. Когда мать услышала удары кайл и ломов, проламували ее крепость, она страшно закричала и с бешеной скоростью начала кружиться по своей норе, - эту привычку дикого зверя она приобрела за долгое время жизни в клетке. Она молчала, но глаза ее пылали. У стрельцов холодело сердце.

И, обращаясь к Тристана, с пеной на губах, с диким взглядом, стоя на четвереньках, словно готовая к прыжку пантера, она заговорила:

Ну же, подойди, попробуй взять у меня мою дочь! Разве ты не понимаешь, - мать говорит тебе, что это ее дочь! Знаешь ли ты, что такое дочь? Эй, ты, волк! Разве ты никогда не спал со своей волчицей? Разве у тебя никогда не было волчат? А если у тебя есть малыши, то разве у тебя не болит душа, когда они воют?

Убирайте камни, - приказал Тристан, - оно еле держится.

Оказавшись между двух огней - матерью и начальником, - стрельцы после некоторого колебания решили войти в Крысиной норы.

Увидев это, затворница стала на колени, выпрямившись, отбросила со лба волосы и беспомощно опустила худые, поцарапанные руки. Крупные слезы навернулись ей на глаза и одна за другой потекли по зритому морщинами лицу, словно ручей, который сам проложил себе русло. Она заговорила таким умоляющим, кротким, смиренным, таким проймаючим сердце голосом, что вокруг Тристана не один старик с сердцем людоеда тюремщик вытирал слезы.

Монсеньйоре! Одно только слово! Я должна вам кое-что рассказать. Это моя дочь, знаете, мое дорогое малышка, дочь, которую я когда-то потеряла! Послушайте, это целая история.

Гудулы рассказывает свою злополучную историю.

Я родилась в Реймсе, монсеньйоре, у меня там есть клочок земли, который достался мне от моего дяди Майя Прудона. Я не нищенка. Мне ничего не надо. Только мое дитя! О! Я хочу сохранить мое дитя! Господь, властелин наш, вернул его мне недаром! Король! Вы говорите - король! Разве для него такое уж наслаждение, когда убьют моя малышка? А к тому же король добрый! Это моя дочь! Моя, моя дочь. А не короля, не ваша. Я хочу уехать. Мы хотим уехать. Вот идут две женщины, из которых одна мать, а вторая - дочь, и никто их не останавливает. Отпустите же нас! Мы обе из Реймса. О! Вы все очень добрые, монсеньйори сержанты, я всех вас очень люблю!.. Вы не возьмете у меня мою дорогую малютку! Это же невозможно. Правда же, невозможно? Мое дитя! Дитя мое!

Такова воля короля!

Затем, наклонившись к Анріє Кузена, прошептал: "Кончай скорее!" Возможно, грозный Тристан почувствовал, что и у него не выдерживает сердце.

Палач и сторожа вошли в келью. Мать не оказывали им сопротивления. Она лишь подползла к дочери и, в отчаянии обхватив ее, закрыла своим телом.

Цыганка увидела солдат, которые приближались к ней. Ужас смерти вернул ее к жизни.

Мама! - с выражением невыразимого отчаяния воскликнула она. - Мама! Они идут! Защити меня!

Да, дорогая моя, да, я защищаю тебя, - потухшим голосом ответила мать, и, крепко сжимая дочь в своих объятиях, она покрыла ее поцелуями. Обе, мать и дочь, распростертые на земле, представляли собой зрелище, достойное сожаления.

Анріє Кузен схватил молодую девушку поперек состояния. Почувствовав прикосновение его руки, она лишь слабо вскрикнула и потеряла сознание. Палач, из глаз которого капля по капле падали крупные слезы, хотел взять девушку на руки. Он попытался оттолкнуть мать, но она затянула, словно узлом, свои руки вокруг ног дочери и так крепко вцепилась в нее, что ее невозможно было оторвать. Тогда Анріє Кузен поволок из кельи молодую девушку, а вместе с ней и мать. У матери, как и у дочери, глаза были закрыты.

Уже всходило солнце, и на майдане собралась довольно многочисленная толпа людей, которые издалека наблюдали, как что-то тянут по улице к виселице. Таков был обычай Тристана при казнях. Он не любил близко подпускать любопытных. В окнах не было ни души. Только издалека, на верхушке той башни Собора Богоматери, с которой видно Гревський майдан, на ясном утреннем небе вырисовывались черные силуэты двух мужчин, что, казалось, смотрели вниз, на площадь.

Анріє Кузен остановился вместе со своей ношей у подножия фатальных лестницы и, едва переводя дух, - такой он был взволнован, - накинул петлю на очаровательную шейку молодой девушки. Несчастная почувствовала ужасный ощупь конопляной веревки. Она подвела веки и над своей головой увидела протянутую кощаву руку каменной виселице. Тогда девушка задрожала и крикнула громким, роздираючим сердце голосом:

Нет! Нет! Я не хочу!

Мать, председатель которой скрывалась в одежде дочери, не промолвила ни слова, только видно было, как она вся задрожала и еще нестямніше начала целовать свою дочь. Палач воспользовался этим, чтобы быстро разомкнуть ее руки, которыми она сжимала осужденную. То обессилив, отчаявшись, она не сопротивлялась. Палач перебросил молодую девушку через свое плечо, и тело волшебного существа, грациозно перегнувшись, свисало с его большой головой. Затем он поставил ногу на ступеньку лестницы, собираясь лезть.

В эту минуту мать, лежала скорченная на мостовой, широко открыла глаза. Молча, со страшным выражением лица она выпрямилась, бросилась на палача, как зверь на добычу, и вцепилась зубами в его руку. Это произошло молниеносно. Палач взревел от боли. Подбежали солдаты. С трудом вырвали его окровавленную руку из зубов матери. Она молчала, ее грубо оттолкнули. Голова его тяжело упала на мостовую, ее подвели, она снова упала. Мать была мертва.

Палач, который все время не выпускал девушки из рук, снова начал лезть по лестнице.

Давать пощечины и выщипывал волосы (средневековая латынь).

Алтарь лентяев (лат.).

"Quazimodo" (лат.) - вроде, почти. Так у католиков называется первая после пасхи воскресенье - прощеное воскресенье.

Гуго II с Бізунсіо, 1326-1332 (прим. авт.).

Игра слов. Дословно: "Эй! Эй! Клод с хромым!" (лат).

Господи (лат.) - начало молитвы.

Перевод П. Тернюка